надо делать в такт песни Bee Gees «Stayin’ Alive».

– Я не знаю слов! – воскликнула я.

Шарль прыснул со смеху. Я взглянула на него, не понимая, чему тут смеяться.

– Черт, прости, это нервное.

– Это не страшно, – продолжала Мари-Элен, – главное – держи ритм. Делай массаж, пока не приедет скорая. Они уже близко. Ты молодец, не останавливайся.

Я едва переводила дух, но не удержалась и сказала:

– Хорошая сцена для фильма, как вы думаете? Кто-то делает массаж сердца и при этом поет Bee Gees. Руки давят на грудь – это крупным планом; слышно, как человек фальшивит. Потом камера отъезжает, показывая, что вокруг, начинает играть настоящая запись песни – и мы видим жертву, стоящую возле собственного тела. Так можно показать опыт надвигающейся смерти. Только авторские права на песню, наверное, дорого покупать…

Шарль обычно подыгрывал мне, когда я начинала описывать сцены из воображаемого кино – но сейчас он глядел на меня в полной растерянности.

– Скорая уже почти у вас, Фабьена.

Я кинула взгляд на тетино лицо – и закричала. Тоном оно уже начинало сливаться с ее синей рубашкой. Я подняла глаза на Шарля – он, заметив то же, что и я, выронил телефон. И в эту минуту я принялась молиться матери, отцу, Святому Духу, духу реки – кому угодно, лишь бы случилось чудо.

С момента, когда прибыли парамедики, я воспринимала все происходящее как будто в замедленной съемке, хотя спустя какие-то мгновения мы уже были в пикапе и ехали следом за каретой скорой помощи по направлению к больнице Сент-Виржини. Всю дорогу я говорила без остановки. О чем угодно. Об Этьене, которому мне нужно будет теперь позвонить, о Ван Гоге, который отгрыз один лист у моего хлорофитума, о тетином медальоне, о Bee Gees, о двух умерших братьях из этой группы и о том, который еще жив. Даже о том, что мы будем есть на Рождество.

Шарль молчал и, не отводя глаз, следил за дорогой. Я понимала, что болтаю от нервов, но если бы я замолчала, то просто взорвалась бы. Скорая подъехала к железнодорожным путям, и, точно в фильме – может, как раз в том самом, который я себе недавно представила, – шлагбаум опустился прямо перед нашим носом. Шарль ударил по рулю.

– Ну черт, только не поезд!

Это было первое, что он сказал, с тех пор как мы выехали. Пытаясь успокоиться, я принялась считать вагоны и мысленно подбирать мелодию в такт колесам поезда. В голову опять полезла «Stayin’ Alive». И ровно это мне хотелось выкрикнуть: не умирать. Не умирать, даже если кажется, что жизнь кончена. Не умирай, тетушка. Ты только-только переехала в Сент-Огюст. Я хочу показать тебе реку зимой, показать, какие здесь бывают вьюги. Когда под уличными фонарями видно, как быстро падают снежинки и в какую сторону их сносит ветер. Это чудесно. Это завораживает. Заберешься к нам посмотреть: самый лучший вид – с третьего этажа.

Ты уже заглядывала в первый шкаф – на полку, где сахар? Я там поставила лоточек с травяными чаями, которые тебе нравятся. Шарль даже разыскал твой любимый – с клюквой. А видела торшер в углу, у красного кресла? Я его на барахолке купила. Сумела даже цену сбить – ты бы мной гордилась. С непривычки я, конечно, не могла торговаться так же непринужденно, как ты, но лиха беда начало. Теперь там очень удобно читать. Давай устроим клуб чтения? Только для нас двоих. Будем январскими вечерами сидеть, попивать чай и делиться мыслями о любимых романах.

Попивать будем именно чай, потому что со спиртным тебе пора завязывать. Если хочешь, тетя, мы с Шарлем тебе поможем. Можно было бы обратиться к брату Шарля Антуану – вдруг у них есть какие-нибудь программы. Не умирай, тетушка, я обещаю, мы каждый вечер будем ужинать все вместе. Я, с тех пор как переехала, готовлю сама. Ты была потрясена, когда я рассказала про картошку с рассольным сыром. И фритюр, и соус – все домашнее. Я и тебе приготовлю немного – просто попробовать. А то меня твой врач отругает, если буду кормить тебя жирной пищей. Я и сама себя ругаю, что не додумалась спросить, как твое сердце и не опасно ли тебе отлучаться на расстояние трех часов езды от своих врачей. Все говорила себе: ничего, у нас же тут клиника Антуана.

Тетя, не умирай. Я знала тебя лучше, чем обоих родителей. И, кроме тебя, не осталось никого, кто мог бы мне о них рассказать. Я боюсь того, что в коробочке. Никак не могу набраться духу, чтобы узнать еще хоть что-то об отце и его секретах. Ты верно сказала в тот вечер: в моей лодке действительно течь. И я не знаю, как ее заделать – а буря, тетушка, все ближе. Я хочу, чтобы ты была со мной, когда она разразится. И сказала бы мне то, что всегда говорила в детстве и чем всегда смешила меня: «Ну, судя по слезам, воды ты точно пьешь достаточно».

Не уходи, ладно?

Две стороны медали

– Она бы не хотела сейчас выглядеть вот так.

Я поправила ей жакет и волосы. Попыталась выпрямить уже окоченевшие пальцы. Я смотрела на ее приоткрытый рот и думала, прикроют ли его врачи. Ее шея густо посинела сзади до самых ушей. Я уже видела смерть, но такую внезапную – еще ни разу. Немыслимо: еще совсем недавно это неподвижное тело было совершенно живым и даже разговаривало со мной из-за двери.

Я взглянула на Шарля – тот набрал у кулера воды в бумажный стаканчик-конус и обмакивал в него салфеточку, чтобы протереть себе лоб. Эта картина меня не слишком удивила: он уже как-то говорил, что не любит больницы.

– Да нет, все в порядке, Фабьена, и жакет, и волосы. Твоя тетя выглядит… прекрасно.

– Да.

– Этьен сейчас будет. Он только закинет Кловиса к его матери и потом поедет к нам.

– Хорошо.

– Тебе из буфета принести что-нибудь?

– Слушай, а вдруг она заглянула в коробочку и увидела там что-то такое, что у нее сердце не выдержало?

– Ну, если так – это, конечно, жесть… Я сейчас. Пойду возьму нам кофе.

Больничные врачи похвалили меня за помощь с тетей, но, к сожалению, когда скорая прибыла в больницу, было уже слишком поздно. Смерть констатировали по прибытии. Я спросила, успеет ли мой брат ее увидеть, ведь ему ехать из Дэмона, и нас отвели в зал для родственников. Им оказался тесный кабинет с кожаными креслами, возле которых еле-еле уместилась каталка с телом. Когда вдруг заглянула медсестра и спросила, скоро ли приедет Этьен, я вздрогнула от неожиданности. Я поняла, что нельзя, чтобы тетя часами лежала вот так.

– Тут так же, как с едой? Нужно убирать в холодильник, чтобы не испортилась? Я так делаю, когда готовлю запеканку.

Не знаю, что я сказала смешного, но у медсестры вырвался тоненький смешок, за что она тут же извинилась.

– Ну что вы! Дождемся сначала вашего брата. Я просто хотела убедиться, что он приедет. Спешить не нужно.

И она удалилась в коридор, все так же посмеиваясь. На ум мне вдруг полез поминальный обед – и мне стало дурно. Я сделала несколько глубоких вдохов и приблизилась к каталке. Прозвучит странно, но я ощутила, что тети здесь больше нет. Тело ее лежало на месте – но того, что составляло ее саму, в нем больше не было.

Тетя любила музыку. Я включила телефон и поставила песню Феликса Леклера «L’Hymne au printemps»[6]. Стояла осень, но мне хотелось верить, что в эту минуту повсюду весна. Даже по ту сторону смерти.

– Помнишь ее? Мама всегда говорила, что у тебя дар начищать все до блеска, а ты говорила, что надо просто подобрать такую музыку, под которую работа сама собой спорится. Ты всегда смеялась, глядя, как я пытаюсь танцевать, и я придумала себе самые простые движения, только чтобы поспевать за тобой. Жаль, сейчас тряпки нет под рукой…

Я приоткрыла дверь, отыскала песню группы The Coasters «Yakety Yak», которую