– Кто здесь? – прокричал инфирмариус.

Какая-то тень метнулась в сторону, и установилась тишина. Монах покачал головой, наверное, показалось. Спать ему не хотелось, но следовало отдохнуть перед всенощной молитвой. Вернулся в свою каморку, примыкающую к лазарету, потушил фонарь и прилег, как был, не раздеваясь. В каморке было холодно, он поежился и потеплее закутался в меховую доху, служившую ему и простыней, и одеялом. Большая часть монахов ночевала в двух огромных общих спальнях. Конечно, они были гораздо теплее, да и лежанки были поудобнее. Но здесь никто не мог нарушить его уединения. А еще санитарный брат любил ночные часы, когда в мире царил совершенный покой и мысли легко возносились к небу. Бернар зашептал слова молитвы, вспоминая слова своего учителя Иоанна: «Монахи должны молиться в те часы, когда не молится ни один другой, ибо наши молитвы охраняют мир, как щитом! Молись, сын мой, и помни о силе твоей молитвы!» Но спасительный сон приходить не спешил, окончательно заплутавши где-то в дебрях Бернарова сознания. Санитарный брат покрутился еще немного и решил выйти наружу. Что-то явно не давало ему покоя. На этот раз на всякий случай прихватил с собой фонарь. Вернулся к скрипториуму, ничего особенного. Повернул к находившемуся за углом лавариуму и споткнулся. Еле удержал равновесие, осветил землю и вскрикнул. Прямо под ним, лицом вниз лежал один из братьев. Торопливо поставил фонарь на землю и перевернул неподвижное тело. Прорвавшийся сквозь облачную пелену лунный свет бледным блеском отразился в широко открытых глазах известного теолога Гийома Ожье. Бернар приник к груди, сердце парижского гостя было так же неподвижно, как и его взгляд, обращенный к темному ночному небу. Санитарный брат закричал.

Во дворе началась суматоха: «Кто кричал?» «Что происходит?» «Кто-то проник в монастырь?» Зазвонил колокол. На ходу натягивая рясы, появились другие монахи. Над телом Ожье склонился отец-госпиталий, он припал к уху покойника и зашептал Absolvo te, посмертно отпуская грехи. Следом достал пузырек с освященным елеем, с которым никогда не расставался, помазал лоб и бессильно вывернутые ладони. «Через это святое помазание по благостному милосердию Своему, да поможет тебе Господь по благодати Святого Духа. Аминь. И, избавив тебя от грехов, спасет твою душу!» Бернар без слов наблюдал за действиями Ансельма. Для всех окружающих самым главным было спасение души погибшего. Но санитарного брата в этот момент больше занимал самый земной вопрос: причина его смерти. Двое братьев перенесли бренное тело теолога на носилки и последовали в мертвецкую. Остальные даже не сдвинулись с места. Они знали, что душа покойного начинала свой путь в иной мир, и важнее всего сейчас для нее было найти небесный свет и не потеряться во тьме. Вокруг стояла тишина и тихие, словно дуновение ветерка, слова молитвы. Лица всех были строгими, сосредоточенными, каждый был погружен в себя. Смерть преследовала каждого, она была закономерным концом и освобождением. Именно так должно было быть. Бернар без слов последовал за носильщиками. Внутри тело переложили на каменный помост, поклонились и ушли. Бернар остался один. Взял свечу и поднес к лицу умершего. Теперь он мог лучше рассмотреть черты Ожье. Монах задрожал, никогда не видел ничего подобного. На него повеяло холодом. Он задрожал и оглянулся, словно опасность угрожала теперь ему самому. Но сзади никого не было, только ветер шевелил полог. Он перекрестился и зашептал слова молитвы, только несколько минут спустя нашел в себе силы вернуться и вновь увидеть искаженное маской ужаса лицо доктора теологии Гийома Ожье.

Бернар заколебался. Оставаться здесь было выше его сил. Да и в любом случае благоразумнее всего было дождаться утра. Он прикрыл то, что осталось от гостя аббатства, холстом и, еще раз прошептав молитву, вышел во двор. Дышать сразу стало легче. Но спать не хотелось. До утра крутился Бернар в бедной своей каморке. Перед внутренним взором стояло лицо Ожье. Видение это отпускать его никак не хотело. Словно мертвый пытался передать ему какое-то послание, только какое? Бернар не выдержал, вскочил с набитого соломой тюфяка и встал на колени. Молился долго, истово, только когда почувствовал смертельную усталость, вернулся в постель. На этот раз полегчало, и он забылся тяжелым сном.

Сразу после утренней мессы поспешил в мертвецкую. Холст был нетронутым. Явно никто в его отсутствие не заходил. Он откинул материю. Стараясь не смотреть на лицо покойного, развязал пояс, аккуратно разрезал бурую рясу, под которой обнаружилась тонкого сукна и редкого качества сорочка. Свою плоть при жизни покойный явно баловал. Осмотрел внимательно тело. Но никаких следов насилия не обнаружил. Естественная смерть? Тогда что это могло быть? Сердечный приступ? Удар? Санитарный брат покачал головой. Он мог поклясться всем, чем угодно, что сердце у теолога было великолепным. Ни одного признака сердечной слабости: блестящие волосы, розовые ногти, гладкая кожа и, судя по вчерашней трапезе, отличный аппетит. Отравление? Бернар вновь внимательно осмотрел руки, заглянул в рот, в глаза покойного. Если это был яд, то Бернару он известен не был. Хотя что-то все равно было не так. Руки зажаты в кулаки, а тело выгнуто так, словно сведено странной судорогой. Все это в совокупности с маской ужаса на лице могло быть последствием только одного. Неожиданная идея стала крутиться в голове и отпускать никак не хотела. Он слышал об этом давным-давно, но никогда не верил в реальность подобного. Тем более не приличествовало монаху, посвятившему свою жизнь служению Небесному началу, интересоваться служителями темных сил. Бернар отогнал богопротивные мысли, ворочавшиеся в голове, и сосредоточился на другом. Еще один факт, на этот раз вполне реальный и земной, заинтересовал его. Изучив внимательно лежавшие перед ним останки, санитарный брат пришел к интересному выводу. На его взгляд, Гийом Ожье напоминал кого угодно, но только не специалиста по теологии, большую часть жизни прокорпевшего над книгами в душном и малоосвещенном помещении. Он мог быть воином, торговцем, моряком и, что примечательно, сравнительно недавно побывал в южных, горячих странах. Знойный солнечный загар прочно въелся в кожу покойного.

Дверь тихо скрипнула, и на пороге появился бледный Руфин Редналь.

– Pax et bonum, брат Бернар, – произнес он, – могу ли я увидеть моего учителя?

Черные круги под глазами от бессонной ночи, дрожащие руки и прерывающийся голос, ученик теолога утратил все свое высокомерие.

– Проходи, – кивнул санитарный брат.

Редналь прошел внутрь, мельком взглянул на распростертое тело и отвернулся.

– От чего он погиб?

– Не знаю, – честно ответил Бернар.

– Его убили? – прерывающимся голосом спросил гость.

В ответ инфирмариус только пожал плечами. Руфин побледнел еще больше.

– Почему ты мне не говоришь правды? – воскликнул он.

– По той простой причине, что она мне неведома, – успокаивающим голосом начал Бернар, – на его теле ничего, ровным счетом ничего не указывает, что смерть эта неестественная.

– Ничего не указывает! Конечно, ничего не указывает! – Руфин истерически расхохотался резким, кудахтающим смехом, следом так же невпопад расплакался.