– Напрасно.

– Мне нужно твое умение соображать.

– Когда?

Лёка смотрела на него, и он уточнил:

– Когда тебе понадобится мое умение соображать? Ну, черезчас, через два, когда?

– Лучше бы прямо сейчас. Мы бы сходили в этот салон наБольшой Морской. Может, там кто-то ее запомнил. Или машину запомнил. Здешнийшвейцар мне сказал, что она села в большую темную машину, и за рулем был...этот самый... песец.

– Ты уверена, что именно песец? А не ондатр?

Лёка опять захохотала.

Ондатр – это из сказки. Ондатр лежал в гамаке и размышлял обренности всего сущего, в то время как все остальные радовались жизни иготовили шоколадный торт или картошку с мясом.

Эта книжка, про Ондатра, Снусмумрика и Муми-Тролля, попаласьим как раз здесь, в Питере, в магазине на Невском.

Они купили ее, и потом все время читали друг другу вслух, иим казалось, что в детской сказке написано про них!..

– Платон, у него воротник был песцовый на куртке, или лисий,что ли. Мне так швейцар сказал.

– Песцовый воротник на куртке у мужика?!

– А что тут такого?

Платон Легран пожал плечами.

– Да ничего. Красиво, наверное.

– Ну вот. Может, этого песца запомнили в салоне. Но мнеодной... неудобно. Сходи со мной, а?

– Схожу, – согласился он моментально. – Схожу, конечно.

Он всегда соглашался, что бы она ни предлагала – молодое«божоле» или детективное расследование. Все это доставляло ему удовольствие,тогда, давно.

Лёка моментально приободрилась, вытащила у него из пачкисигарету, прикурила и быстро рассказала ему, как у них на работе всехпоувольняли.

И как оставшиеся боятся, что их уволят тоже.

– А у вас как?

– Да у нас никак. Нас увольнять сложно, потому что мы всеакадемики и доктора наук. Куда нас увольнять-то? Нам можно деньги перестатьплатить, но нам и так не платили!

– Ага, а номер люкс?!

– Ну, я же не со своего счета деньги снял! Это заказчики заменя заплатили.

– А им зачем, чтоб ты в номере люкс жил?

Он пожал плечами.

Странным образом его никогда не волновала... «внешняясторона». Решительно ни в чем – ни в брюках, ни в машине, ни вместорасположении офиса. Брюки должны быть удобными и не слишком грязными.Машина должна возить. До офиса должно быть легко добраться.

– Там какие-то сложные протокольные интересы. Я же как бы нафранцузов работаю. А у них свои дела с финнами, а у финнов с американцами.

– Ну и что?

– А проектом руковожу я, и гранты получаю тоже я. Финнам ихне дадут никогда, потому что у них науки в принципе нет, а с американцами яделюсь. Ну, и они все приехали, и мне их надо было где-то принимать. Вот мне исняли этот люкс. Там восемь комнат и четыре ванные.

– Быть не может!

– Ну, ладно, ладно, – согласился Платон Легран. – Трикомнаты и две ванные. И большой стол для заседаний. Мы там как раз вчеразаседали, после физтеха.

Когда он так говорил про работу, она начинала невыносимо еголюбить и страшно им гордиться. Она никогда не понимала, чем именно онзанимается, и подозревала, что девяносто девять и девять процентов людей напланете Земля тоже не поняли бы, и за эту избранность, принадлежность к однойсотой процента, она его обожала.

Это было триста лет назад.

Никто не умел так думать, как он. Так быстро и так красивочертить на любых клочках бумаги какие-то графики. Так моментально забывать обовсем, когда ему в голову приходила «мысль». Так стремительно переключаться насвое, внутреннее, то, что было у него в голове. Так насмешливо и с такимснисходительным добродушным превосходством относиться к тем, кто соображал хужеили медленней.

Никто не умел быть таким занудным, как он!..

Когда они вышли, оказалось, что на улице очень белый, доболи в глазах, странный сырой мороз. Снег перестал, и на ветвях деревьев лежалипримерзшие толстые белые снеговые канаты. Под ногами там, где не посыпали, былдеревенский проселок, а где успели посолить, мерзкое ледяное крошево.

– Как я люблю Питер.

Платон покосился на нее.

– Ты бы держалась за меня, Лёк. Навернешься, костей несоберем.

Н-да.

Ужасный человек, ужасный.

– Ты знаешь адрес этого салона?

– Да мы там с тобой были! – опрометчиво воскликнула Лёка. –Не помнишь? Ну, когда зимой приезжали! Господи, ну, когда в Константиновскомдворце президент собирал всех, таких, как ты!.. А ты космы отрастил почти допояса, и я тебя стригла! Не помнишь?

Он пожал плечами. Должно быть, не помнил.

– А... таких, как я – это каких?

– Полоумных, – пояснила Лёка. – Ну, то есть больших ученых.Гордость отечества и надежду нации.

– А-а.

Они шли по деревенскому проселку, и снег поскрипывал у нихпод ногами.

Лёка держала его под руку так, как кинозвезды на Каннскойлестнице держат сопровождающих – невесомо положив ладонь на рукав смокинга. Вданном случае – дубленки.

Ей хотелось взяться покрепче. За триста лет она совсемзабыла руку Платона, и еще забыла, как это бывает, когда просто держишь его подруку, и понимаешь – он мой.

Все эти французы, американцы и обитатели Константиновскогодворца, которые смотрят ему в рот, очевидно, как и Лёка, не понимая ни слова изтого, что он говорит, могут задавать ему вопросы, снимать ему шестикомнатныелюксы, выслушивать его мнение, но все это не в счет.

Он принадлежит только Лёке. Ну, то есть принадлежалкогда-то. Она уже почти не помнила, как это было.

Он чихнул, шмыгнул носом и спросил:

– А какой сегодня день недели?

– Четверг.

Интересно, вспомнит или нет? Про божоле, белую скатерть,витые свечи, пузатые бокалы и предчувствие праздника? Про то, что сегодня деньподведения итогов, последний шанс оглянуться и попытаться что-то исправить, атам – за далью даль, «не оглянешься – и святки, только промежуток краткий,смотришь, там и новый год!»[1]

Снег идет, снег идет.