школьники на сложном уроке, они отказывались отвечать. Неловкость возрастала, я боялась, что Наташа подумает, будто я жадная. А с другой стороны – вдруг она решит, что я издеваюсь над ней, предлагая что-то совсем старое, немодное или не по размеру. В конце концов я перевела взгляд с платьев на ее лицо и заметила, куда она смотрела. Я достала вешалку с летним платьем – белым в большие голубые розы – и сказала:

– Примерь!

Я отвернулась, чтобы ее не смущать, но все-таки развернулась обратно слишком рано: она стояла в одних трусах, держа платье в вытянутых руках перед собой, как будто прикидывая, как его надевать. Она была такая худая и такая белая, что, казалось, светилась. Так, наверно, выглядят святые: как ледяные деревья. Я помогла ей надеть платье. Вены под кожей из-за синевы ткани стали заметнее, трагичнее. Платье было ей широковато в талии, а по длине – чуть выше колен. Мне показалось: в самый раз, если поясом подвязать.

Наташа посмотрела на себя в зеркало, потеребила кончик тонкой косички:

– Нет, спасибо!

Я подумала, что это платье все равно уже не будет моим, и поэтому сказала:

– Бери. Пожалуйста!

– Слишком короткое. Не надо. Это неправильно: брать то, что не будешь носить.

Вот чудачка! Катька бы сказала: длинновато – и еще сантиметров на десять укоротила бы.

Я отдала Наташе пару старых свитеров, она поблагодарила, но, насколько я помню, так никогда и не надевала их.

Тем летом Вовка поступил на «Искусственный интеллект» и его мама так надоела всем своим хвастовством, что ей с гораздо меньшим рвением помогали выкатывать его инвалидное кресло.

Я закончила девятый класс с одним тройбаном, а Катька – с тремя. Пятерок у меня было три, а у Катьки – одна, по пению (и то за старательность). Сестра же умудрилась закончить год на четыре-пять, несмотря на музыкалку и молитвенные собрания.

Как-то я спросила ее:

– Что там у вас… в вашей гхм… христианской группе?

– Ничего. Только… никому не расскажешь?

Я замотала головой, готовая услышать что-то достойное страшных сектантов: про наркоту или гипноз.

– Наташка Евсеева… влюбилась в Вовку!

– Да ну!

Оказалось, что Наташа Евсеева частенько захаживала к нам не из-за дружбы с сестрой. Она надеялась перехватить у подъезда Вовку.

– Она помогала его маме коляску катить, а та смеялась и говорила, что ей легко, а Наташа переломится… Наташа потом плакала из-за этого. А еще она их звала тоже в церковь, но они не пошли… Вовка сказал, что ни во что такое не верит, и Наташа снова плакала… Мне так жалко ее… Ее мама ругает сильно…

– Бедная…

Сестра вздохнула глубоко:

– Жалко. Я тоже так хочу.

– Чего?! – Я захохотала. – Уроки учи… и музыку, влюбленная!

– Иди ты! – Она швырнула в меня подушкой. – Ненавижу эту музыку уже!

Наша мама сказала, что мне должно быть стыдно за такие оценки. Катькина мама вздохнула и заметила, что с такими оценками дорога дочери только на панель.

Я хотела позаниматься летом, особенно ненавистной математикой и прочим, но вместо этого просто прочитала всю программу по литературе и еще несколько детективов. Все прочитанное я пересказывала Катьке, потому что больше никто не стал бы меня слушать.

– В общем, он взял, собрался и убил эту бабку… Если не читать, то так и не поймешь, за что. Думала: как так… это если бы я убила кого-то из наших, ну из двора… а он не просто бабку убил, он прямо выбрал самую мерзкую и злобную бабку, чтоб не было жалко. Убил, чтоб проверить, сможет или нет… и вроде смог и не смог одновременно!

– Угу, понятно… если что, мне хватит… для тройки, – Катька валялась рядом со мной на траве. Голос у нее был равнодушный, как вода в пруду: нет смысла окунаться, не охладит.

Пруд цвел, в нем плавали бутылки и утки, а на противоположном берегу, под кустом, сидела Лиза Май с альбомом. Ей нравилось рисовать, и Таня Май скрепя сердце дважды в неделю возила ее в Заводск – в художку. В этот раз Лиза выбралась «на этюды», как большая, а нам с Катькой было поручено за ней присматривать.

– Что тебе понятно? Это большой вопрос: сможешь ты убить или нет. Я бы не смогла. Даже кого-то мерзкого… Я бы…

– А я… – Катька все еще говорила монотонно. – А я бы могла… я хотела… помнишь, мы в пятом классе ездили на экскурсию в город? Стояли с тобой на платформе и орали: «Э-ле-ктри-чка!»? Я тогда прыгала, а сама думала, как бы Илонку на рельсы столкнуть!

– Чего-о?

– Мы… когда шли на вокзал, ты чуть вперед ушла, а я позади, она нагнала меня… и прямо в ухо: «Как там твой папочка на зоне? Не опустили?» И побежала вперед, жопой труся. А потом на платформе стояла возле меня, совсем рядом. Вот так руку протяни и… Только ты рядом стояла, а точнее прыгала, и мешала мне. Я тебе не рассказывала… потому что про папку не хотела… короче, я бы ее убила. Даже сейчас, как вспомню, убила бы. Потом как-то успокоилась, поняла, что она просто дура. Общались даже… Но как вспомню, так бы и…

Мы замолчали.

– Ли-из, ты там краску не ешь! Я все вижу! – крикнула я малой, чтоб перебить тишину.

– Давай рисуй скорее да домой пойдем, припекает что-то! – вклинилась Катька.

– Идите сами! – сердито прокричала Лиза, которой мы, видимо, вспугнули вдохновение (что такого вкусного в краске, зачем надо облизывать кисточку?).

– Надоело как-то, знаешь, мне классику читать… лучше пока еще пару детективов прочитаю, – вернулась я на литературную тему.

Когда через три года Вовка женился на Наташе Евсеевой, я была очень рада за них. Они переехали в Заводск. Наташе даже не пришлось таскать инвалидное кресло: они нашли квартиру на первом этаже. Однажды я услышала, как бабка Гордеева спрашивает свою подругу из соседнего подъезда (кажется, бабку Фролову):

– А что ваша боговерная? Что-то ее не видать…

– Замуж вышла… за этого, за калеку вашего… а кто бы ее еще взял такую? Уроды к уродам – и плодят уродов.

Когда я это услышала… если бы ту бабку можно было столкнуть на рельсы, я бы столкнула.

Потом я подумала о том, что бабки – просто старые, глупые, выросли в мире, где все решает сила, где лучший мужик – здоровый, а лучшая баба – которая сможет толстых детей родить. У бабок была плохая жизнь, работа на заводе и комната в бараке, я даже жалела их, но