литературной ситуации середины девятнадцатого века. Я думаю, вы все прекрасно понимаете, что без конца писать о Пушкине и Лермонтове в наше время… можно и нужно, если вы хотите… защитить диссертацию, открыв… массу нового, – паузы в его речи были оставлены для того, чтоб мы, не слишком, по его представлениям, умные, смогли понять, что его слова нужно вывернуть наизнанку, интерпретировав с точностью до наоборот. – Моя диссертация имела целью найти что-то гениальное – в забытом, в том, что оказалось заслонено более выдающимися авторами, да и просто… интересно было сравнить. Я перечитал множество журналов того времени. В библиотеке, где меня очень хорошо знают… одна чрезвычайно услужливая женщина… нашла для меня сборники, которые не были даже разрезаны… знаете ведь, что в девятнадцатом веке необходимо было самостоятельно разрезать страницы книг, у каждого имелся свой нож для бумаг… эти сборники пролежали больше ста лет – даже не разрезанные. Их первым читателем был я. Первым за последние сто лет. И… думаю, что я буду и последним. В сущности, их можно было и не разрезать.

Я простила ему свою тройку, но эти сборники простить не смогла. Если бы они были зачитанными до дыр книженциями, знавшими тысячи рук, его злые слова не были бы такими обидными. Но они были столетними девственницами, к которым пришел их первый мужчина. Их нельзя было обижать.

Письма заслуживают уважения, даже без в/о, ч/ю и с в/п.

Ты смогла бы убить?

В нашем подъезде жил весь год (как в сказке «Двенадцать месяцев»).

Тень была похожа на зиму. Весной была маленькая кудрявая Лиза Май. Осенью, наверное, мог стать Илька Наппельбаум, грустно-нетрезвый, а вот кто был летом…

В квартиру, которую раньше снимала Грустная Галя, въехали Вовка Игрек и его мама. Вовку мы сразу заметили, потому что он не мог ходить и был рыжий. Худой, весь какой-то перекореженный, но очень приветливый и добрый. Он передвигался на инвалидном кресле. Его маленькая, веселая мама, вся в веснушках, как давно не мытая чайная чашка, ловко стаскивала это кресло по лестнице со второго этажа. Мы (я, сестра, кто-то другой, кто был рядом) помогали ей, а она только посмеивалась, говоря, что все сама сумеет, у нее опыт – и на пятом этаже жить доводилось, а тут такая удача – всего второй этаж и бесплатно, вот спасибо так спасибо доброй родственнице, дай ей бог здоровья. Пока мы скатывали коляску, ступенька за ступенькой, Вовкина мама рассказывала, какой ее сын молодец и сколько он выиграл олимпиад по математике. И поступать он будет не куда попало, а на специальность под названием «Искусственный интеллект».

– С-своего н-нету, с-с-сделаю и-искус-с-сствен-ный, – шутил Вовка. Он был очень юморной и помогал всем с математикой.

Я к нему подходила пару раз, когда он сидел на улице с книжкой (у вас, в Урицком, воздух хороший, свежий – говорила его мама). Он, заикаясь, пытался объяснить мне задачи, но я ничего не поняла, запомнила только, что у него на руке были тоненькие рыжие волоски, как лучики.

От его мамы я знала, что его болезнь называется ДЦП – она врожденная и не лечится. Сам Вовка как-то сказал, что это похоже на то, будто все тело человека заикается, очень сильно.

– З-зато р-разум к-крепок, – сказал он и улыбнулся.

А еще ему было больно. Почти постоянно. Мышечные спазмы – так это называется. К боли, оказывается, можно как-то приспособиться, хотя она не уходит никогда.

Мне казалось, Вовку уважали все, даже Гордей – ему Вовка давал почитать журнал про компьютерные игры.

У второго подъезда был повод нам позавидовать – у них точно не было лета.

Унылые Евсеевы тянули только на межсезонье. Мама Евсеева ходила всю зиму в линялом зеленом плаще (а может, он был вовсе не зеленый, сестра говорила: коричневый). Каждую субботу они с дочкой таскались на молитвенные собрания. Дочку звали Наташей (как мою сестру), она была старше меня и училась в нашей школе. Над ней все смеялись: худая, сутулая, с тонкой косичкой, одевалась в длинные юбки и старушечьи кофты с отвисшими карманами. Говорили, что баптисты получают из-за границы гуманитарную помощь. Мы ничего толком не знали про Евсеевых и не общались с ними до того, как умер папа. После похорон Евсеева стала зазывать маму на молитвенные собрания.

Мне там было скучно. В обычной церкви есть на что поглазеть: иконы, росписи. Ну и прикольно ощущать сверху огромный купол, который не даст тебе улететь. Ведь иногда так важно чувствовать, что тебя не унесет в открытый космос (когда звучит красивая музыка, есть такая опасность). На собраниях, которые проводили в детском садике, были просто гладкокрашеные стены, разговоры и пение под гитару, как в походах.

Евсеевская Наташа предложила моей Наташе петь в их христианской группе, и она согласилась.

Маме это не понравилось:

– Зачем? Она и так в хоре поет – в музыкальной школе! И в обычной школе нагрузка… вон по математике четверка, по физике… Могла бы больше внимания учебе уделять, вместо того чтоб…

– Да ладно, мам, пусть ходит…

– А вдруг они ее втянут во что-то? Вон в газете писали, что кто-то из этих… наркоту в еду подмешивает, чтоб народ дурманить…

– Это не эти, мам!.. Наркоту подмешивают кришнаиты… и всякие мормоны! – Я была не очень уверена в своих познаниях, просто читала книжку о сектах, вот и запомнила много умных слов.

Мама скривилась:

– Откуда ты это знаешь? Читаешь всякую ерунду… нос в книжки уткнула и ходишь как одурманенная!

– При чем тут это?

– Притом. Безмозглые вы обе какие-то.

Несколько раз мама приглашала Евсеевых в гости. Старшая и младшая пили чай на кухне, молчаливые, синхронные. Говорили только про бога. Маму это окончательно настроило против них.

– Отдай Наташе этой что-нибудь из своих вещей, – сказала она мне. – Как не стыдно матери, ума не приложу! Так одевать девочку! А сама… Убожество! Тут зарплата с гулькин нос, а все равно стараешься прилично выглядеть… Говорит: брак не выдержал испытания верой. Уж конечно! Муж, наверно, сбежал… Отдай девочке что-нибудь, пусть хоть оденется нормально, а то смотреть больно… Даже в селе у нас в таких обносках только старые бабки ходили, кто уже на тот свет собирался…

Когда Наташа пришла к нам в гости, я затащила ее в нашу с сестрой комнату, открыла шкаф и стала бестолково рыться, соображая, что могло бы ей подойти. Я выдергивала то одно, то другое платье с вешалки, но, как