всю ночь перед свадьбой, кабы не услышала стук в окно и не отворила ставни…

Она до сих пор гадала: как Борька взобрался-то на такую высоту?

– Вот тебе перо, невеста, – широко улыбнулся он, и Людмила на радостях позабыла обо всех странностях и подарок сгребла.

– Что?! Откуда? Передумала Фира?

– Нет, другая прекрасная дева помогла. – Борька через подоконник перегнулся и зашептал: – Жена колдуна подсобила. Ей такое – раз плюнуть.

– Наина? – засомневалась Людмила. – Ей-то что за печаль?

Жену папенькиного колдуна она встречала, наверное, лишь в детстве и почти не знала. Запомнила только зависть к волосам ее, таким длинным и густым, что на трех девиц хватило бы, а еще недоумение от того, как отчаянно Наина льнула к мужу, тот же кривился иногда, но терпел, смирился будто.

– Порадовать княжну перед свадьбой? – пожал плечами Борька. Словно обиделся даже. – Не все ли равно? Я попросил, она принесла, вот и весь сказ. Вернуть?

– Нет! – Людмила перо к груди прижала и от окна отшатнулась. А потом опомнилась, поблагодарила: – Спасибо!

И обряд проводить кинулась, едва прикрыла ставни.

Наверное, стоило обождать, поразмыслить. Фира не уставала повторять, что чары холодную голову любят. Но сомнения терзали Людмилу так яростно, что не было сил удержаться. Как и отвернуться, затушить перо, когда в дымном кольце, как в зеркале, отразилось совсем не то, о чем грезилось.

Ревность оказалась страшнее любопытства, именно она Людмилу погубила, не дала прервать обряд, залатать грани. Дым все вился над полом, жгутом закручивался, кольцом замыкался, княжна и не заметила, как лица двух самых родных ей людей рассыпались пеплом, а взамен на нее уставились совсем чужие глаза.

Глубокие, мрачные, цвета красного дерева, под густыми черными бровями.

Как и предрекала Фира, Навь увидела Людмилу. Увидел Черномор. И явился за ней самолично, отыскал, пусть и осталось перо в другой ложнице под подушкой.

– Глупая, глупая княжна… – бормотала она, вновь меряя шагами путь от окна до облюбованного для страданий угла и обратно.

Когда же утонул сад в лунном свете, когда расчертила ночь серебром пол на множество неведомых фигур и поползли по стенам тени, Людмила поняла, что Черномор не придет. Не придет именно теперь, когда она готова внимать и говорить, не отвлекаясь на его бороду, грудь и прозрачные одеяния!

Злость опять по жилам хлынула, в разум жалами вонзилась, закипела в глазах слезами. Людмила задернула занавеси тяжелые, полосатые, прогоняя луну из комнаты, и на огромное ложе под багряный балдахин взобралась.

Эта комната, эта постель… все, что у нее теперь осталось. Ну еще столик с блюдом серебряным, на котором каждое утро сами собой появлялись фрукты, напитки и сладости.

Глаза не смыкались до самого рассвета, как Людмила ни старалась. И мысли в голове бродили смурные, тяжкие, да все больше об одном…

– О чем ты мечтаешь, княжна?

– Вернуться домой!

– Ложь. Не я тебя сюда привел, а нестерпимое желание из дома сбежать. Так зачем теперь возвращаться?

Людмила вскрикнула и запустила в стену подушку. Последнюю, что на постели оставалась, остальные давным-давно усыпали пол вокруг, от двери до занавешенного окна, точно мягкий неровный ковер.

Десятки, десятки подушек… Маленькие и побольше, с занятными кисточками и богатым шитьем, разноцветные, так что сначала она бросала не глядя, а затем для чего-то стала чередовать цвета: синяя летела строго влево сразу после зеленой, отправленной направо, а красные и желтые скапливались прямехонько перед дверью.

Зачем вообще одному человеку столько подушек?

Уж явно не для того, чтобы в стены их кидать.

Руки, честно сказать, подустали, но увлеклась Людмила не на шутку. Благо память вновь и вновь подсовывала ей недавний разговор с треклятым чернокнижником, и сила тут же прибывала, почти через край лилась.

«Ложь. Не я тебя сюда привел…»

Конечно, дурочка княжна сама залезла в воронку колдунскую, а может, сама ее и призвала, и милый добрый Черномор тут совершенно ни при чем.

Задери его Горын!

В груди снова затрепетал крик, расправил крылья, готовый вырваться, но тут же поник: не осталось под рукой подушек. Пальцы стиснули расписную шелковую простыню, дернули раз-другой и разжались. Людмила со стоном опрокинулась на спину, а в следующий миг уже хохотала, вообразив, как выглядит со стороны.

Как еще одна гора подушек…

Ей еще в первый день приволокли гору тряпок, и надо было выбирать то неведомое бело-летящее одеяние, как на всех Черноморовых наложницах, что из любопытства заглядывали в ее покои, а она в гневе схватила рубаху да сарафан. Дескать, пусть помнит, что княжну росскую покрал!

Вот только на княжну в этом необъятном пятнистом наряде Людмила походила меньше всего. Скорее, на ярмарочную шутиху, да к тому же слепую – коли б зрячая была, от эдакого разноцветья точно б ослепла.

– Веселишься?

Она уже не вздрагивала от его голоса, а что сердце на сиг замерло, так то от неожиданности просто.

Или от слишком долгого ожидания.

Людмила приподнялась на локтях, затем села и, свесив ноги с кровати – до пола они не доставали, – уставилась на Черномора:

– Силюсь не помереть от скуки.

– Так кто же заставляет тебя скучать? Дверь не заперта. Весь дворец в твоем распоряжении.

Сказал, а сам в дверях остался, обводя насмешливым взглядом россыпь подушек.

Сегодня колдун казался еще выше, плечистее, а черная борода – еще длиннее. Она спускалась до самых колен, потом в воздухе извивалась, вверх поднималась и плечо обхватывала, точно и не борода, а змея прирученная.

Выдрать бы ее, да с корнем…

Людмила головой тряхнула, с перины спрыгнула и пошагала к Черномору. И все-то получалось как надо: подбородок вскинутый не дрожал, не никли плечи, не теребили юбку пальцы… А потом под ногу подвернулась одна из скользких шелковых подушек, и Людмила закачалась на месте, замахала руками, что курица нелетучая, изогнулась коромыслом. Устояла. Дальше пошла, мысленно уговаривая колдуна посмеяться над ее неуклюжестью, тогда бы она точно вцепилась в эту черную змею и не успокоилась, пока все до волоска не вырвет.

Но Черномор не смеялся, смотрел серьезно, внимательно, без издевки.

– О чем ты мечтаешь, княжна? – спросил снова, когда Людмила замерла в шаге от него и голову запрокинула, чтобы наконец-то в глаза взглянуть.

– Покажи мне этот дурацкий дворец.

Глава II

Косу, тяжелую, толстую, было жалко до слез, и Фира знала, если промешкает – потом уже ни за что не решится. Так что завела она руки за голову, одной волосы ухватила, а второй, с ножом, рубанула от шеи вверх, под корень, чуть заодно запястье не перерезав.

Голова сразу сделалась легкая-легкая и лохматая-лохматая. Закурчавились короткие пряди, заплясали на ветру, в глаза и нос полезли. Фира фыркнула, нож в ножны на поясе сунула и очелье берестяное на лоб повязала, чтоб хоть малость эти вихры усмирить. Ничего, потом еще шапку Борькину наденет, а следом и шелом брата… никто тогда в ней девицу не признает.

Какая ж девица без «чести девичьей»?

Коса отсеченная так и лежала в траве у ее ног, и что с ней делать, было совершенно неведомо. С собой взять? Спрятать в корнях дуба, откуда только что достала Фарлафов доспех? Сжечь?

Нет, никогда!

Фира вздохнула, косу подняла и, свернув в калач, в мешок убрала к уже сложенному платью. Пусть пока с нею побудет, все же оставлять здесь след – не лучшая затея.

Думала, дальше проще станет, но и с доспехом все не задалось. И ведь не сказать, что Фарлаф так уж статен и в груди широк, но то ли у мужчин принято таскать на себе все огромное и неудобное, то ли братец хитрил, чтоб поплечистее казаться, потому в его латах Фира болталась от стенки к стенке, как единственный пойманный карасик в пустой кадке. Наручи сваливались, как ремни ни затягивай, а о том, чтобы железо на ноги нацепить, и помыслить было страшно – и без того на не привыкшую к тяжести Сивушку уже не взобраться, только рядом шагать.

И все ж Фира не сдавалась. Кое-как нагрудник приладила, попрыгала в нем, чуть не рухнула и решила, что и его довольно будет. Королевский парящий орел посередке, непростой, воинский, со стрелой в клюве, издалека виден и должен бы спугнуть охотников до легкой наживы. Ну а шелом, пусть тоже тяжелый,