— Не надо. Лежи так. Мне будет легче согреть тебя.

Александр едва заметно кивнул и лишь крепче обхватил рукой его кисть, подложив себе под щеку.

— Ты мечтал о тепле тела друга, Александр … Знаешь, что я скажу тебе? — прошептал Гефестион. — Ты — властелин мира. У тебя есть все. Что, кроме тепла своего тела я могу добавить к этому?

— Разве я спрашивал бо′льшего? Да, я хозяин империй, потому, что завоевал их. Я могу завоевать еще больше. Но что из того? Чем помогли мне эти империи, когда сегодня меня обосранного и облеванного принесли в лагерь? Разве дали они мне то, что даешь ты? Разве могу я где-то еще так просто закрыть глаза, обессиленный и больной? Разве не поглотит меня мир, когда я не найду сил приподнять голову? А ты спрашиваешь, что еще можешь дать мне?

— Не надо. Не говори ничего, Александр. Никто и никогда не увидит твоего бессилия. Просто закрой глаза и наберись сил.

Гефестион задремал. Он открыл глаза внезапно. Быстрая судорога, пробежавшая по телу Александра, разбудила его. Царь пошевелился, перевернулся на спину и вновь затих, прижавшись лбом к груди друга и скинув с себя одеяло. Сон как-то внезапно улетучился, и Гефестион продолжал лежать, разглядывая Александра. На щеке виднелись белые полосы от пальцев. Волосы с той стороны прилипли к коже влажной спутанной паутинкой. Щеки казались слишком бледными, или приоткрытые губы слишком яркими. Гефестион так и не смог понять. Глядя на едва схватившийся на шее шрам, македонец прошептал лишком тихо, чтобы спящий царь мог слышать его, но Багой, растворившийся за занавесью все же различил слова: «Каждая победа оставляет след, словно делает зарубку на коже, чтобы после ты уже никогда не забыл, как она досталась тебе, властелин мира. Я знаю каждый из них. Вот Аксий и Фракия. А это Граник, Милет и Пинар. Гавгамеллы. Персидские и Каспийские ворота. Эти кривые линии, словно фрагменты мира, разбросаны по телу неумелой рукой картографа. Следуя по ним пальцами, даже ослепнув, я смог бы проделать весь путь заново. Годы идут, а ведь ты не меняешься, Александр. Для меня не меняешься. Спишь, как и раньше. Тебе все жарко. Доверяешься. Я знаю про тебя все. Даже то, что ты сам не знаешь. Я счастливей тебя. А знаешь почему? Для всех твоих империй ты — царь, а для меня — просто мой друг, просто мой Александр. И сколько бы еще ты не присоединил государств, ты останешься для меня мальчишкой, которого я знаю почти всю мою жизнь…»

Гефестион попытался осторожно вытащить руку из-под головы Александра. Царь не проснулся, а лишь недовольно заурчал в ответ. Гефестион еще немного полежал и начал поворачиваться на спину. Александр заерзал, пристроил удобно голову на его груди и обхватил того рукой, словно пытался взбить подушку, потом заложил на него ногу и затих. Гефестион лежал с закрытыми глазами, изредка поглаживая царя по волосам, когда услышал легкий шум за занавеской. В тусклом свете умирающего светильника Гефестион различил гибкую фигуру Багоя.

«У-у-у, змееныш», — прошипел македонец, чтобы Багой мог услышать его. — «Стараешься не шуршать, ползая. Посмотреть хочешь на своего царя? Ну, посмотри. Даже спящий, он не перестает быть тебе царем, но, просыпаясь и засыпая, остается для меня Александром».

(1) Кир — Кир II Великий — персидский царь из династии Ахеменидов, основатель персидской державы Ахеменидов.

(2) Имеется ввиду одно из победоносных сражений Александра на реке Пинар, в результате которого Дарий потерпел поражение и, бросив свою семью, бежал.

(3) Сисигамбис, увидев более высокого и представительного Гефестиона, решила, что царь именно он и обратилась к нему с просьбой.

(4) Цитата из «Илиады» Гомера.

Багой. (стр. 43 - 53).

Багой вернулся в свой дворец. Его знобило, хотя вокруг стояла удушливая жара. Видеть, как бальзамировщики будут кроить тело Александра, он не хотел, да и, вряд ли, выдержал бы это. Он еще не смирился с тем, что повелитель его умер, а спокойно взирать на то, как чужие безразличные руки прикоснутся к нему, было для Багоя слишком.

Опустившись в теплую ванну, он отослал слуг. Развратно пахло цветами, и птицы весело перебивали друг друга в клетках в саду. Резные колонны лоснились от света, источая сандаловый аромат. Багой чувствовал себя измученным стариком. Руки превратились в плети, кольца едва держались на пальцах, и у него уже не было сил даже шевельнуться. Он с трудом повернул голову на бок, вернее она сама как-то качнулась. Возле ванны на низком столике стояло блюдо с едой. Багой безучастно посмотрел на угощение. Миндаль в сиропе из лепестков роз, маковые шарики в медовой глазури, финики с начинкой из вяленых персиков, все то, что он так любил. Александру доставляло удовольствие посылать сладости евнуху, а потом шептать на ухо, что он становится слаще от угощения. Багой положил в рот маковый шарик и понял, что не чувствует вкуса.

— Господин, — почти шепотом позвал мальчик слуга.

Перс повернулся к нему безучастным лицом. Слуга поклонился, лепеча слова извинений за то, что осмелился беспокоить хозяина.

— Почтенный человек спрашивает, примешь ли ты его.

— Человек?

— Гость назвал свое имя. Саламин.

— Саламин, — задумчиво повторил Багой. — Прошла вечность.

— Прости, господин, — вкрадчиво произнес слуга. — Что мне ответить гостю?

— Проводи его в зал для приемов. Я сейчас выйду.

Саламин сделал несколько шагов навстречу Багою. Он поклонился, приветствуя вошедшего, и Багой отметил, что старость не отняла его красоты и грациозности, а лишь раскрасила иными, более спокойными красками.

— Приветствую тебя, Саламин, — перс тоже поклонился. — Уже не думал, что увижу тебя вновь.

— И тебе здравия, Багоас. Дурные новости приходят быстро. Я пришел выразить бесконечную скорбь и спросить, чем могу быть полезен тебе.

Багой еще раз поклонился.

— Сядем, — он жестом предложил гостю возлечь на подушки. — Годы и боги милуют тебя, Саламин.

Учитель танцев отметил повелительные нотки в голосе перса.

— Я вижу, ты преуспел, — начал Саламин, окидывая взглядом убранство зала.

— Твоими стараниями.

— Слышал я, Александр даровал тебе свободу?

— Я бы с радостью обменял ее на его жизнь.

— Игры богов не подвластны нам.

Багой повел бровью, что не ускользнуло от взгляда Саламина.

— Хотя, — поспешил учитель танцев, — подчас смертные управляют их деяниями.

Багой слегка наклонил голову, отчего взгляд его сделался еще более проницательным. Саламин отметил про себя бесконечную усталость его и тоску. Поняв, что затронул слишком болезненную тему, гость спросил:

— Может быть, это не слишком уместно сейчас, но мне было бы интересно узнать, как ты провел эти годы.

— Как раб, не желающий свободы, и как свободный человек, ищущий рабства.

— Ответ великого человека. Рад, что трудности не сломили тебя.

— Рядом с Александром становишься сильным. Я бы полз за ним даже, если бы мне отняли руки и ноги, даже, если бы я лишился глаз.

— Я слышал, Амон признал его сыном, — в голосе Саламина проскользнула ирония.

— Он и был богом! Ты знал лишь царей, потому, что все они лишь царями и были! Александр был богом-человеком, богом-царем, богом-воином! Ты готовил меня лишь для услад! Обезображенный мальчик-евнух, век которого — несколько лет, пока не найдется моложе и красивее, а дальше?

— Видно, хорошо готовил, раз ты теперь там, где есть. Ты — мой лучший ученик.

— Я боялся. Ты даже не знаешь, как я боялся.

— Знаю.

— Я помнил, как был свободным. Я мечтал об этом дни и ночи, а теперь не знаю, что с этим делать, ибо мое место быть рядом с ним, и в этом не твоя, а лишь его заслуга!

Багой обреченно откинулся на подушки. Лицо его покрылось испариной.

— Я страдал, когда Бейра лапал меня смрадными пальцами, задыхался в зловонии его мерзкого тела. Я страдал, когда, очнувшись, понял, что стал кастратом. Я страдал, когда видел, как лишали жизни Дария те, кому он так доверял. Но я не знал тогда, что такое истинное страдание! Я хочу сойти с ума, чтобы боль, что рвет меня, отступила хоть ненадолго, хоть на мгновение…

Из глаз Багоя покатились слезы.

— Саламин! — он подался к учителю. — Неужели это возможно, вынести такую боль?! Шесть дней его тело лежало неомытое и неубранное,