бюджете. По самым радужным проектам до покупки телевизора оставалось еще месяца три. Лена предвкушала удовольствие, которое было уже не за горами; конечно, они смотрели передачи и у Сережиных родных, когда ездили к ним в гости, но телевизор в своей квартире совсем другое дело, что там объяснять!

Сергей как раз перешел работать на стройку прорабом, о чем давно мечтал. Приходить он стал позже, появились у него какие-то вечерние дела, настроение стало неровным. Лена терялась, не знала, как себя вести: терпеть, ссориться, не замечать? Ближайший и верный пример, который оказался перед глазами, — мама: она вступала в конфликты с отцом лишь в тех случаях, когда все иные возможности были исчерпаны, вообще же предпочитала терпеливо дожидаться, пока, как говорила она, чайник выкипит. А у отца пар выходил скоро — пошумит, покричит, затихнет, и после этого его можно было «брать голыми руками».

Лена терпела. Однажды Сергей пришел возбужденный, чуть-чуть навеселе и обратился к ней неестественно грубоватым голосом:

— Мать! Держи телевизор!

И жаргонное словечко и тон Лене не понравились, но она смолчала, а Сережа царственным жестом бросил на стол пачку десятирублевок и почему-то с довольным видом захохотал.

— А то ведь с твоей стипендией… — Сережа не закончил фразу и опять залился счастливым, дурацким смехом, — с твоей стипендией мы до-о-лго будем собирать. А здесь бац — и две сотни! Раз — и в дамках!

— Откуда эти деньги, Сережа? — как можно спокойнее спросила она, стараясь не обращать внимания на неприятное ей «бац», по поводу которого в другое время она обязательно бы высказалась.

— Откуда? От верблюда! Шел верблюд, да не туда, а я ему дорогу показал, смотри, говорю, вон там денежки лежат. Он пошел, куда я ему велел, взял денежки, а потом мне принес: вот, говорит, твоя доля. Честный верблюд, ей-богу, честный!

Сережа хохотал и паясничал, и по гримасам его Лена поняла: здесь что-то не так, и ей стало страшно.

— Сережа, перестань дурить! Я спрашиваю: откуда эти деньги?

Он, продолжая смеяться, подошел к столу, аккуратно сложил деньги, десятка к десятке, словно взвешивая их убедительную тяжесть, и сказал небрежным голосом:

— Хватит, мать, травить душу. Деньга верная, честная. Я сделал штукатурам приварок в нарядах, а они мне накинули с зарплаты. Так что не боись.

Лена почувствовала, как неприятно заныло у нее в груди, и, надеясь еще, что она ослышалась, чего-то не поняла, спросила неуверенно:

— Но ведь это же… воровство. Это же… незаконно.

Он ухмыльнулся, взял новенькую, хрустящую десятку, повертел в руках, посмотрел на свет и сказал:

— Да нет, вроде бы не поддельная, законная. Так что не боись, говорю тебе!

— Я не возьму этих денег, — тихо сказала она. — Этих денег мне не нужно.

— Каких  э т и х?! — обозленно закричал Сергей. — Почему  э т и х?! Они что — меченые? Их что, в магазине не принимают?

Лена ничего не ответила, но молчание ее еще сильнее разожгло Сергея.

— Смотрите, какая чистюля нашлась! Хорошо жить она хочет, а как достанешь деньги — они, видишь ли, незаконные! Зато стипендия твоя законная. Что же, давай жить на нее! Будем картошку жарить по три раза в день, по воскресеньям молочную лапшу варить. И есть из алюминиевых мисок. Плохо, зато честь по чести, шито-крыто, никто не придерется. Ну! Давай по-законному!

— Не кричи на меня, — устало попросила Лена. — Сережа, ты не понимаешь, что говоришь. И делаешь что-то не то. Мне страшно, Сережа, — совсем жалобно закончила она.

Сергею, видно, стало жаль ее; злость и обида еще держались в нем, но жалость уже пересилила, и он обнял ее, начал гладить волосы и быстро заговорил:

— Ну не надо, Ленок, не надо, брось ты это! Я, что ли, один! Все равно больше, чем можно выписать, не выпишешь, фонд зарплаты существует, из него не выпрыгнешь. Сегодня больше начислишь, завтра меньше, так и крутишься. А это ведь не взятка, нет, это вроде прогрессивки, от доброго же сердца ребята дали. Я к ним по-хорошему, и они ко мне по-хорошему.

Что тогда убедило ее, она и до сих пор не знает: извиняющийся тон Сережки или слова, прозвучавшие так магически, — «прогрессивка, фонд зарплаты», — но тогда она как будто бы поверила, заставила себя поверить, что ничего незаконного здесь нет. Или видела, что назревает первая крупная ссора, а ссориться ей не хотелось, не хотелось и волноваться: шел уже пятый месяц беременности. Но именно с той поры все изменилось. Правда, дальше Сережа был умнее — он не рекламировал мнимую свою прогрессивку, не раскладывал деньги веером и не потрясал ими в воздухе. Просто клал на книжку, тратил сам, давал ей на хозяйство… А там родилась Машенька. Лена сразу же перешла на заочное, стипендия ее — какая-никакая, а выпала из семейного бюджета, и хотя Сережины родители помогали, не скупясь, денег все равно не хватало, и время ли было выяснять, какие деньги законные, а какие нет.

Но с того дня, с того разговора Лена почувствовала, как надломились их отношения. Сережа, прежде боявшийся сказать ей грубое слово, перешел на какой-то гаерский тон; посматривал на Лену со снисходительной насмешкой и с особым удовольствием называл ее «мать», прекрасно зная, как не любит она этого обращения.

О том, что было дальше, Лена старалась не вспоминать. Первый год Машенька часто болела, у Лены все валилось из рук, а здесь эти ночные возвращения, эта блуждающая бессмысленная улыбка, длинные запутанные исповеди. Маша спала очень чутко и просыпалась, когда Сергей приходил, потом уложить ее стоило немалых трудов. Ну, конечно, иногда и у него заговаривала совесть, он на несколько дней становился образцовым отцом и мужем — ей бы радоваться, а она в эти дни думала только об одном: надолго ли?

Последний раз он держался почти неделю. Потом все повторилось снова. И тогда она сказала ему почти спокойно:

— Сережа, здесь не гостиница. Если мы с Машенькой тебе не нужны, мы тебя не держим.

Он перепугался, она видела. А сама уже ничего не могла с собой