Но оставалась Милка-Кормилка, с которой непонятно, как быть. Чем дальше, тем сильнее казалось, что черт-то действительно не шутил. Последние дни рогатый душными, пропахшими запахом чужих тел ночами не давал спать, шептал в ухо разными голосами: а что такого? Что случится, если ты просто подумаешь об этом? Соглашаться необязательно, но прошу тебя — подумай. Он поворачивался на другой бок, но черт не оставлял в покое до тех пор, пока он, корчась от безумности сделанного ему предложения, не соглашался рассмотреть его. Успокаивал себя тем, что это его ни к чему не обязывает. В абсолютно сумасшедшей идее стали проступать разумные четкие очертания. Оказалось, самое страшное — начать. Начать об этом серьезно думать. Впустить в себя фантастическую мысль. Мысль прижилась в нем, нашла аргументы, оправдания. Милка-Кормилка говорила вполне серьезно. Да что там «вполне», она говорила абсолютно серьезно. Она ждет его, для нее это вопрос решенный.

Его положение черту на руку. Сюда он загремел прямо из квартиры на Просвещения. Но сейчас у него нет средств и на такую халупу, и долго еще не будет. У мамы тоже засада — там обосновался новый муж Золотые Руки. В последнее время мать особенно жалостлива и ласкова, стала чаще присылать посылки. Но знаки ее внимания следовало понимать, как желание откупиться. Если бы он сказал: «Не волнуйся, я не собираюсь возвращаться к тебе после тюрьмы», она вздохнула бы с облегчением. Подозрительные тяжелые взгляды мужа Золотые Руки, которыми тот будет его одаривать каждый раз, когда он будет появляться возле холодильника, долго выносить он не сможет. В прогнозах — скандал с выселением и мамины слезы. Один нахлебник у мамы уже есть, второй ей ни к чему. Да, Золотые Руки — нахлебник, но при этом — приличный человек. Ничего, что въехал к женщине на ее жилплощадь. Но он же не сидел! Он и полочку прибил, и еще много чего. Свою репутацию Золотые Руки может использовать и как оружие, и как щит. Положение у них, в сущности, одинаковое, но Золотые Руки за то, что въехал к маме, никто не осуждает. А его за Милку-Кормилку — осудят. Хотя она сама — хочет, зовет, ждет. В конце концов, он ей тоже полочку прибьет. Да хоть сто полочек.

Сколько времени пройдет, прежде чем он сможет позволить себе отдельное жилье? Он столько не выдержит в обществе мамы и ее порядочного любовника. Лучше стать бомжом. И будем честны до конца — Милка-Кормилка ему нравится как женщина. Он не ставит сексуальную симпатию во главу угла, но это тоже важно. Съезжаться с какой-нибудь крокодилицей он не стал бы ни при каких обстоятельствах.

После ее предложения он посмотрел на Кормилку новыми глазами. Она перестала быть просто картинкой, фотографией, ему остро захотелось разглядеть в ней человеческие черты. Какова она в быту? Жаворонок она или сова? Хорошие ли у нее отношения с соседями? Что у нее за родня? Она, черт ее побери, собирается пригласить его в свою квартиру и проводить там с ним все время. Им придется о чем-то разговаривать и делить ванну и туалет. Ходить за покупками и готовить еду. Он будет пользоваться ее полотенцами, книгами, бытовой техникой, ее телом и шампунем. На неопределенное время ему придется оккупировать не только ее квартиру, но и ее шею.

Вопрос секса был пока задвинут на задний план миллионами бытовых мелочей. Но им придется делить постель. Секс с его стороны, хоть никто об этом не говорит вслух, будет платой за блага, которыми она его осыплет. Что ж, он не возражает заняться сексом с Милкой-Кормилкой. Ему импонирует, что она голодна не меньше его. Фотографии ее со временем становились все более раскованными, и он внимательно изучил те, которые демонстрировали изгибы ее фигуры. Шея хороша, целовать такую будет приятно. Грудь крупная, талия на месте, задница тоже заслуживает комплиментов. Если смотреть на ее лицо отдельно от ее текстов, то в сластолюбии ее не заподозришь, а между тем оно у нее есть, есть. И эта женщина с фотографий хочет, чтобы он жил с ней. Обеспеченная, рассудительная, чуткая, она пригласила его к себе. Она, чья жизнь по всем признакам уже устаканилась и идет по одной и той же колее. Она, которая ведет какие-то модные проекты. Она зовет к себе — зэка, с которым даже не поцеловалась ни разу. И она ведь не одна такая. Сколько их, заочниц по всей стране, ждут своих «возлюбленных» из тюрьмы. Если смотреть на вещи со здоровым цинизмом, Милке-Кормилке еще крупно повезло. Он не собирается ее бить, насиловать, грабить или вообще каким-то образом препятствовать ее счастью. Вся его вина лишь в том, что он ее не любит, хоть и уверяет в обратном. От постоянных переживаний он стал находить у себя признаки паранойи. По ночам мучили мыслишки. Может, Милка-Кормилка не просто озабоченная баба, а нимфоманка и извращенка, которая заставит проделывать в постели вещи, на которые мужчина не-зэк не согласится? Милка глядела вдруг с фотографии хитроглазым монстром, который собирается затащить его к себе и сожрать, предварительно сварив на медленном огне. Но наваждение проходило, и он с облегчением узнавал свою Кормилку — добрую женщину, которая заботится о нем и которую даже не нужно об этом просить. Он звонил ей и слышал ее голос, такой мелодичный, — и успокаивался. Нет, хорошая она баба, хорошая, как есть, черт дело говорит. Он просто слишком сильно волнуется, тут у любого нервы развинтились бы.

Василь

«Продукты» предложили забрать у них переизбыток картошки и капусты, все равно испортятся. Василь в августе набрал у них почти два ведра желтой сливы — кислая, но для варенья оказалась в самый раз. А Ульяна вообще не стеснялась, набирала картошку и свеклу целыми мешками. Ульяна не жирует, слаще морковки ничем не лакомится, наверное. Но сегодня за картошкой не пошла.

— Сходи, может? Я тебе мешок дам, — предложил он, но Ульяна отказалась. Вроде ничем и не занята, сидит, голову повесила, ногой качает. Обычно она от халявы не отказывается, а тут — не хочет.

— Что, «мерседес» сегодня за тобой не приедет? — пошутил он.

Ульяна подняла на него наконец глаза, и Василь даже испугался. Что она на него смотрит, как на врага? Ульяна положила щетку на стол — не аккуратно, а так, чтобы ясно стало, что он ее разозлил, — и встала с табуретки. Руки уперла в бока. И сказала:

— Я вас, Василий Эдуардович, хотела бы попросить больше эту тему не поднимать. Если вам, конечно, не сложно, — даже не сказала, а прошипела, как змея. Села снова, и щеки краской залились. И руки аж дрожат. Что он сказал-то такого?

Он не нашелся сразу что ответить. Не думал он, что эта шутка ее из себя выведет. И чего она так разозлилась? Василь хотел съязвить что-нибудь тоже вроде: вас, женщин, не поймешь, то вы смеетесь над нашими шутками, а то из-за них ударить готовы. Но язык прикусил. Мало ли, что у нее приключилось. Может, спала плохо. Женщин ведь не поймешь. Сегодня у них среда, а завтра уже суббота. Может, и правда шуточки про кавалеров на «мерседесах» неуместны. Какой бабе будет приятно, если она на мужика нацелилась, а тот ей другого сватает, пусть и в шутку? Нет, запиши себе на лбу, Василь, причем сапожным варом: с Ульяной шутить вообще не надо. Ты по-доброму, может, остришь, а она вывернет все наизнанку. Молчи себе в тряпочку и обращайся к ней только по делу. Потому что гормоны — опасная вещь, ты шутишь с огнем. Когда-нибудь она поймет, что как женщина Василю неинтересна, и отступится. Не может же она вечно в фантазиях пребывать. Когда начинаются шашни, работа страдает. Даже если шашни только у одного в голове, не у обоих. Настроение, и без того паршивое, еще сильнее испортилось. И что ему теперь, вообще молчать? Он отвернулся и склонился над работой, чувствуя взгляд Ульяны. Как пчела по спине ползает, того гляди укусит.