Тут он, конечно, немного кокетничал, так как не таким ужпростым был он парнем, успел поучиться в университете Шанявского, немного зналнемецкий язык, потерся еще в Санкт-Петербурге среди знаменитых поэтов, однаковремя от времени в нем вспыхивала неодолимая жажда вернуться в Константинове,где на пороге рубленой избы с резными рязанскими наличниками на окошках ждалаего старенькая мама в ветхом шушуне и шустрая сестренка, которую он оченьлюбил.

…мы очутились в пивной, где жажда родной рязанской земливспыхнула в королевиче с небывалой силой.

Стихи, которые мы, перебивая друг друга, читали, вдругсмолкли, и королевич, проливая горькие слезы и обнимая нас обеими руками,заговорил своим несколько надсадным голосом как бы даже с некоторым иностраннымакцентом (может быть, чуть-чуть немецким), неточно произнося гласные: «э»вместо «а», «е» вместо «и», «ю» вместо «у» и так далее. Акцент этот был елезаметен и не мешал его речи звучать вполне по-рязански.

– Братцы! Давайте плюнем на все и махнем в Рязань! Чего тамдо Рязани! Пустяки. По железке каких-нибудь три часа. От силы четыре. Ну?Давайте! А? Я вас познакомлю с моей мамой. Она у меня славная, уважает поэтов.Я ей все обещаюсь да обещаюсь да все никак не вырвусь. Заел меня город, будь оннеладен…

…несмотря на наши возражения, что, мол, как же это таквдруг, ни с того ни с сего ехать в Рязань?… А вещи? А деньги? А то да се?

Королевич ничего и слышать не хотел. У него уже выработалсяхарактер капризной знаменитости: коли чего-нибудь захочется, то подавай ему сиюже минуту. Никаких препятствий его вольная душа не признавала.

Вынь да положь!

Деньги на билеты туда, если скинуться, найдутся. До Рязанидоедем. А от Рязани до Константинова каким образом будем добираться? Ну, этосовсем пустое дело. На базаре в Рязани всегда найдется попутная телега доКонстантинова. И мужик с нас ничего не возьмет, потому что меня там каждыйзнает. Почтет за честь. Поедем на немазаной телеге по лесам, по полям, поберезнячку, по родной рязанской земле!… С шиком въедем в Константинове! А ужтам не сомневайтесь. Моя старушка примет вас как родных. Драчен напечет. Самогонувыставит на радостях. А назад как? Да очень просто: тут же я ударю телеграммуВоронскому в «Красную новь». Он мне сейчас же вышлет аванс. За это я вамручаюсь! Ну, братцы, поехали!

Он был так взволнован, так настойчив, так убедительнорисовал нам жизнь в своем родном селе, которое уже представлялось нам чем-товроде русского рая, как бы написанного кистью Нестерова. Мы с птицеловомзаколебались, потеряв всякое представление о действительности, и вскореочутились перед билетной кассой Казанского вокзала, откуда невидимая рукавыбросила нам три картонных проездных билета, как бы простреленных навылетдробинкой, и королевич сразу же устремился на перрон, с тем чтобы тут же, нетеряя ни секунды, сесть в вагон и помчаться в Рязанскую губернию, Рязанский уезд.Кузьминскую волость, в родное село, к маме.

Однако оказалось, что поезд отходит лишь через два часа, адо этого надо сидеть в громадном зале, расписанном художником Лансере.

Лицо королевича помрачнело.

Ждать? Это было не в его правилах. Все для него должно былосовершаться немедленно – по щучьему веленью, по его хотенью.

Полет его поэтической фантазии не терпел преград. Однакозаконы железнодорожного расписания оказались непреодолимыми даже для егокапризного гения.

Что было делать? Как убить время? Не сидеть же здесь, навокзале, на скучных твердых скамейках.

В то время возле каждого московского вокзала находилосьнесколько чайных, трактиров и пивных. Это были дореволюционные заведения,носившие особый московский отпечаток. Они ожили после суровых дней военногокоммунизма – первые, еще весьма скромные порождения нэпа.

После покупки билетов у нас еще осталось немного денег –бутылки на три пива.

Мы сидели в просторной прохладной пивной, уставленнойтрадиционными елками, с полом, покрытым толстым слоем сырых опилок. Половой вполотняных штанах и такой же рубахе навыпуск, с полотенцем и штопором в руке,трижды хлопнув пробками, подал нам три бутылки пива завода Корнеева и Горшановаи поставил на столик несколько маленьких стеклянных блюдечек-розеток страдиционными закусками: виртуозно нарезанными тончайшими ломтиками таранькицвета красного дерева, моченым сырым горохом, крошечными кубиками густопосоленных ржаных сухариков, такими же крошечными мятными пряничками и прочим втом же духе доброй, старой, дореволюционной Москвы. От одного вида этихзакусочек сама собой возникала такая дьявольская жажда, которую могло утолитьлишь громадное количество холодного пива, игравшего своими полупрозрачнымизагогулинами сквозь зеленое бутылочное стекло.

Снова началось безалаберное чтение стихов, дружеские улыбки,поцелуи, клятвы во взаимной любви на всю жизнь.

Время от времени королевич выбегал на вокзальную площадь исмотрел нa башенные часы Николаевского вокзала, находившегося против нашегоКазанского.

Время двигалось поразительно медленно. До отхода поезда всееще оказывалось около полутора часов.

Между тем наше поэтическое застолье все более и болееразгоралось, а денег уже не оставалось ни копейки. Тогда птицелов предложилвернуть обратно в кассу его билет, так как он хотя и рад был бы поехать вРязань, да чувствует приближение приступа астмы и лучше ему остаться в Москве.Он вообще был тяжел на подъем.

Мы охотно согласились, и билет птицелова был возвращен вкассу, что дало нам возможность продлить поэтический праздник еще минут надвадцать. Тогда королевич, который начал читать нам свою длиннейшую поэму «АннаСнегина», печально махнул рукой и отправился в кассу сдавать остальные двабилета, после чего камень свалился с наших душ: слава богу, можно уже было неехать в Рязань, которая вдруг в нашем воображении из нестеровского раяпревратилась в обыкновенный пыльный провинциальный город, и королевич, забывсвою старушку маму в ветхом шушуне и шуструю сестренку и вообще забыв все насвете, кроме своей первой разбитой любви, продолжал прерванное чтение поэмы совсхлипами и надсадными интонациями:

– …когда-то у той вон калитки мне было шестнадцать лет, идевушка в белой накидке сказала мне ласково «нет»! Далекие, милые были – тотобраз во мне не угас…

При этих щемящих словах королевич всхлипнул, заплакалгорючими слезами, по моим щекам тоже потекли ручейки, потому что и я испытывалгоречь своей первой любви, повторял про себя такие простые и такиепронзительно-печальные строчки:

«Мы все в эти годы любили, но мало любили нас».