– Журнала не будет, – сказал Ингулов.

– Да, но ведь какое название! – воскликнул я.

– Вот именно, – сказал Ингулов.

– Странно, – сказал я, когда мы спускались по мраморнойзашарканной лестнице.

Синеглазый нежно, но грустно назвал меня моим уменьшительнымименем, укоризненно покачал головой и заметил:

– Ай-яй-яй! Я не думал, что вы такой наивный. Да и я тожехорош. Поддался иллюзии. И не будем больше вспоминать о покойнике «Ревизоре», алучше пойдем к нам есть борщ. Вы, наверное, голодный? – участливо спросил он.

Жена синеглазого Татьяна Николаевна была добрая женщина инами воспринималась если не как мама, то, во всяком случае, как тетя. Онаделикатно и незаметно подкармливала в трудные минуты нас, друзей ее мужа,безалаберных холостяков.

Об этих трудных минутах написал привезенный мною в Москвуптицелов:

«…и пылкие буквы МСПО расцветают сами собой над этойоголтелой жратвой (рычи, желудочный сок!)… и голод сжимает скулы мои, и зудомноет в зубах, и маленькой мышью по горлу вниз падает в пищевод… и я содрогаюсьот скрипа костей, от мышьей возни хвоста, от медного запаха смолы, заливающегогортань… И на что мне божественный слух совы, различающий крови звон? И на чтомне сердце, стучащее в лад шагам и стихам моим! Лишь поет нищета у моих дверей,лишь в печурке юлит огонь, лишь иссякла свеча – и луна плывет в замерзающемстекле»…

Это было, конечно, написано птицеловом со свойственной емугиперболичностью.

У нас дело до таких ужасов голода не доходило. Однако…Однако…

Не могу не вспомнить с благодарностью и нежностью милуюТатьяну Николаевну, ее наваристый борщ, крепкий чай внакладку из семейногосамовара, который мне выпадало счастье ставить в холодной, запущенной кухневместе с приехавшей на зимние каникулы из Киева к своему старшему братумолоденькой курсисткой, которая, как и ее брат, тоже была синеглазой,синеглазкой.

Мы вместе, путаясь холодными руками, засовывали пучокпылающих лучин в самовар: из наставленной трубы валил зеленый дым, вызывавший унас веселые слезы, а сквозняк нес по ногам из-под кухонной двери. Голаялампочка слабого накала свисала с темного потолка не ремонтировавшейся современ первой мировой войны квартиры в доме «Эльпит-рабкоммуна».

У синеглазого был настоящий большой письменный стол, какполагается у всякого порядочного русского писателя, заваленный рукописями,газетами, газетными вырезками и книгами, из которых торчали бумажные закладки.

Синеглазый немножко играл роль известного русского писателя,даже, может быть, классика, и дома ходил в полосатой байковой пижаме, стянутойсзади резинкой, что не скрывало его стройной фигуры, и, конечно, в растоптанныхшлепанцах.

На стене перед столом были наклеены разные курьезы изиллюстрированных журналов, ругательные рецензии, а также заголовок газеты«Накануне» с переставленными буквами, так что получалось не «Накануне», а«Нуненака».

В Москве находилась контора «Накануне», куда мы и сдавалисвои материалы, улетавшие в Берлин на дюралевом «юнкерсе» или «дорнье комет», апотом тем же путем возьращавшиеся в Москву уже напечатанными в этойсменовеховской газете.

Мы все подрабатывали в «Накануне», в особенности синеглазый,имевший там большой успех и шедший, как говорится, «первым номером».

Описание отличного украинского борща и крепкого чая ссахаром опускаю, хотя и должен отметить, что в отличие от всех нас чайподавался синеглазому как главе семьи и крупному писателю в мельхиоровомподстаканнике, а всем прочим просто так, в стаканах.

Иногда случалось, что борщ и чай не насыщали нас. Хотелосьеще чего-нибудь вкусненького, вроде твердой копченой московской колбасы сгорошинами черного перца, сардинок, сыра и стакана доброго вина. А денег,конечно, не было. Тогда происходило следующее: синеглазого и меня отправляли напромысел. Складывали последние копейки. Выходило рубля три. В лучшем случаепять. И с этими новыми, надежными рублями, пришедшими на смену бумажныммиллионам и даже миллиардам военного коммунизма, называвшимися просто«лимонами», мы должны были идти играть в рулетку, с тем чтобы выиграть хотя бычервонец – могучую советскую Десятку, которая на мировой бирже котироваласьдаже выше старого доброго английского фунта стерлингов: блистательный результатнедавно проведенной валютной ре-Формы.

Мы с синеглазым быстро одевались и, так сказать, осенив себякрестным знамением», отправлялись в ночь.

Современному читателю может показаться странным, даженевероятным, что два советских гражданина запросто отправляются в казино игратьв рулетку. Но не забудьте, что ведь это был нэп, – и верьте не верьте! – встолице молодого Советского государства, центре мировой революции, имелось дваигорных дома с рулеткой: одно казино в саду «Эрмитаж», другое на теперешнейплощади Маяковского, а тогда Триумфальной, приблизительно на том месте, гдесейчас находятся Зал имени Чайковского, Театр сатиры и сад «Аквариум», а тогдабыл цирк и еще что-то, то есть буквально в двух шагах от дома, где жилсинеглазый.

Вот, братцы, какие дела!

Над Триумфальной площадью с уютным садиком, трамвайнойстанцией и светящимися часами, под которыми назначались почти все любовныесвидания, в размытом свете качающихся электрических фонарей косо несласьвьюжная ночь, цыганская московская ночь.

Иногда в метели с шорохом бубенцов и звоном валдайскихколокольчиков проносились, покрикивая на прохожих, как бы восставшие из небытиядореволюционные лихачи, унося силуэты влюбленных парочек куда-то вдольТверской, в Петровский парк, к «Яру», знаменитому еще с пушкинских времензагородному ресторану с рябчиками, шампанским, ананасами и пестрым крикливымцыганским хором среди пальм и папоротников эстрады.

У подъезда казино тоже стояли лихачи, зазывая прохожих:

– Пожа, пожа! А вот прокачу на резвой!…

Их рысистые лошади, чудом уцелевшие от мобилизацийгражданской войны, перебирали породистыми, точеными ножками, и были покрытыгарусными синими сетками, с капором на голове, и скалились и косились напрохожих, как злые красавицы.

Откуда-то долетали звуки ресторанного оркестра. В двериказино входили мутные фигуры игроков.

– Прямо-таки гофманиада! – сказал я.

– Не гофманиада, а пушкиниана, – пробурчал синеглазый, –даже чайковщина. «Пиковая дама». Сцена у Лебяжьей канавки. «Уж полночьблизится, а Германа все нет»…