Эти два магических Г – Гофман и Гоголь – стали нашимикумирами. Все явления действительности предстали перед нами как бы сквозьмагический кристалл гоголевско-гофманской фантазии.

А мир, в котором мы тогда жили, как нельзя более подходилдля этого. Мы жили в весьма странном, я бы даже сказал – противоестественном,мире нэпа, населенном призраками.

Только вооружившись сатирой Гоголя и фантазией Гофмана,можно было изобразить то, что тогда называлось «гримасами нэпа» и что сталоглавной пищей для сатирического гения синеглазого.

…Он не был особенно ярко-синеглазым. Синева его глазказалась несколько выцветшей, и лишь изредка в ней вспыхивали дьявольскиеогоньки горящей серы, что придавало его умному лицу нечто сатанинское.

Это он пустил в ход словечко «гофманиада», которымопределялось каждое невероятное происшествие, свидетелем или даже участникомкоего мы были.

Нэп изобиловал невероятными происшествиями.

В конце концов из нашего узкого кружка слово «гофманиада»перешло в более широкие области мелкой газетной братии. Дело дошло до того, чтооднажды некий репортер в кругу своих друзей за кружкой пива выразилсяприблизительно так:

– Вообразите себе, вчера в кино у меня украли калоши. Прямокакая-то гофманиада!

Впоследствии один из биографов синеглазого написалследующее:

«Он поверил в себя как в писателя поздно – ему было околотридцати, когда появились первые его рассказы».

Думаю, он поверил в себя как в писателя еще на школьнойскамье, не написавши еще ни одного рассказа.

Уверенность в себе как в будущем писателе была свойственнабольшинству из нас; когда, например, мне было лет девять, я разграфил школьнуютетрадку на две колонки, подобно однотомному собранию сочинений Пушкина, и сместа в карьер стал писать полное собрание своих сочинений, придумывая их тутже все подряд: элегии, стансы, эпиграммы, повести, рассказы и романы. У меняникогда не было ни малейшего сомнения в том, что я родился писателем.

Хотя синеглазый был по образованию медик, но однажды онпризнался мне, что всегда мыслил себя писателем вроде Гоголя. Одна из егосатирических книг по аналогии с гофманиадой так и называлась «Дьяволиада», чтов прошлом веке, вероятно, было бы названо более по-русски «Чертовщина»: историяо двух братьях Кальсонерах в дебрях громадного учреждения с непомерно раздутымиштатами читалась как некая «гофманиада», обильно посыпанная гоголевским перцем.

Синеглазый вообще был склонен к общению со злыми духами,порождениями ада.

Ненависть наша к нэпу была так велика, что однажды мы ссинеглазым решили издавать юмористический журнал вроде «Сатирикона». Когда мывыбирали для него название, синеглазый вдруг как бы сделал стойку, понюхалвоздух, в его глазах вспыхнули синие огоньки горящей серы, и он торжественно,но вместе с тем и восхищаясь собственной находкой, с ядовитой улыбкой на лицесказал:

– Наш журнал будет называться «Ревизор»!

Издатель нашелся сразу: один из тех мелких капиталистов,которые вдруг откуда-то появились в большом количестве и шныряли по Москве,желая как можно выгоднее поместить неизвестно откуда взявшиеся капиталы. Можноли было найти что-нибудь более выгодное, чем сатирический журнал соппозиционным оттенком под редакцией синеглазого, автора нашумевшей«Дьяволиады»?

(Впрочем, не ручаюсь, возможно это было еще до появления«Дьяволиады».)

Вообще в этом сочинении я не ручаюсь за детали. Умоляючитателей не воспринимать мою работу как мемуары. Терпеть не могу мемуаров.Повторяю. Это свободный полет моей фантазии, основанный на истинныхпроисшествиях, быть может, и не совсем точно сохранившихся в моей памяти. Всилу этого я избегаю подлинных имен, избегаю даже выдуманных фамилий. Стихи,приведенные мною, я цитирую исключительно по памяти, считая, что это гораздожизненнее, чем проверять их точность по книгам, хотя бы эти цитаты былинеточны. Магический кристалл памяти более подходит для того жанра, который явыбрал, даже – могу сказать – изобрел.

Не роман, не рассказ, не повесть, не поэма, не воспоминания,не мемуары, не лирический дневник…

Но что же? Не знаю!

Недаром же сказано, что мысль изреченная есть ложь. Да, этоложь. Но ложь еще более правдивая, чем сама правда. Правда, рожденная втаинственных извилинах механизма моего воображения. А что такое воображение снаучной точки зрения, еще никто не знает. Во всяком случае, ручаюсь, что всездесь написанное чистейшая правда и в то же время чистейшая фантазия.

И не будем больше возвращаться к этому вопросу, так как всеравно мы не поймем друг друга.

…Мы с синеглазым быстро накатали программу будущего журналаи отправились в Главполитпросвет, где работал хорошо известный мне еще пореволюционным дням в Одессе товарищ Сергей Ингулов, наш общий друг идоброжелатель…

Надо заметить, что в то время уже выходило довольно многочастных периодических изданий – например, журнальчик «Рупор», юмористическаягазетка «Тачка» и многие другие – так что я не сомневался, что Сергей Ингулов,сам в прошлом недурной провинциальный фельетонист, без задержки выдаст намразрешение на журнал, даже придет в восторг от его столь счастливо найденногоназвания.

Мы стояли перед Ингуловым – оба в пальто – и мяли в рукахшапки, а Ингулов, наклонивши к письменному столу свое красное лицоздоровяка-сангвиника, пробегал глазами нашу программу. По мере того как ончитал, лицо синеглазого делалось все озабоченнее. Несколько раз он поправлялсвой аккуратный пробор прилежного блондина, искоса посматривая на меня, и язаметил, что его глаза все более и более угасают, а на губах появляется чутьзаметная ироническая улыбочка – нижняя губа немного вперед кувшинчиком, как у егосестренки-синеглазки.

– Ну, Сергей Борисович, как вам нравится название «Ревизор»?Не правда ли гениально? – воскликнул я, как бы желая поощрить Ингулова.

– Гениально-то оно, конечно, гениально, – сказал СергейБорисович, – но что-то я не совсем понимаю, кого это вы собираетесь ревизовать?И потом, где вы возьмете деньги на издание?

Я оживленно объяснил, кого мы хотим ревизовать и кто намобещал деньги на издание.

Ингулов расстегнул ворот своей вышитой рубахи под пиджаком,почесал такую же красную, как лицо, будто распаренную в бане грудь и тяжеловздохнул.

– Идите домой, – сказал он совсем по-родственному и махнулрукой.

– А журнал? – спросил я.