Очень рассчитываю после издания книги получить от вас, месье Волчанский, обещанные десять экземпляров с дарственной надписью, а также напоминаю о нашей с вами договоренности упомянуть в книге мое имя и адрес моего салона не менее пяти раз. Розали Негош».

Откинувшись на спинку стула, я прикрыла глаза. Вот теперь мне понятен интерес Евгения к молитвослову. И разнорабочий Звягинцев не просто так укладывал в сумку коробку с архивными книгами, среди которых был молитвослов. Кто-то его об этом просил. И сдается мне, что разнорабочий выполнял просьбу Евгения.

Распахнулась дверь, и я услышала голос Людмилы Николаевны:

— Там из больницы звонят, спрашивают кого-нибудь из родственников Волчанского. Мирослава Юрьевна! Подойдешь? Эй! Спишь, что ли?

Я открыла глаза и, поднявшись, вышла в коридор. Делая вид, что разбирает обувь, соседка внимательно прислушивалась к разговору.

— Из травматологии беспокоят, — устало сообщила женщина на том конце провода. — К нам по «Скорой» поступил Евгений Волчанский с сотрясением мозга. Нужно бы подъехать, привезти кружку, ложку, тапочки, костюмчик спортивный или пижаму и уладить кое-какие формальности. Страховой полис подвезите, не забудьте.

— Хорошо, сейчас буду. Куда ехать?

— Записывайте адрес.

Я огляделась по сторонам в поисках чего-нибудь пишущего, и соседка услужливо подсунула карандаш и блокнотный листок.

— Что, по башке дали нашему-то? — суетилась она в коридоре перед открытой дверью, пока я ходила по комнате в поисках полиса, тапок и чего-нибудь хотя бы отдаленно напоминающего спортивный костюм.

— С сердцем плохо стало, — надевая туфли, соврала я, лишь бы отвязаться.

Но Людмилу Николаевну было не обмануть.

— Ну да, рассказывай! — понимающе усмехнулась она. — С сердцем в травму не увозят. С сердцем — это в кардиологию. Плиту-то когда помоешь? Когда вернешься?

Кивнув соседке, я направилась к черному ходу и спустилась вниз. Поймала такси и поехала в больницу.

Царское Село, декабрь 1916 года.

Крайним по Оранжерейной улице возвышался белоснежный особняк князя Зенина. Это была игрушечка в стиле рококо с садом, конюшней и павильончиками в саду. Белый дом редко оказывался ярко освещен, ибо князь, неприхотливый в быту, вел жизнь замкнутую и обходился услугами конюха, садовника да старого слуги-дворецкого, содержащего здание как снаружи, так и изнутри в отменном порядке.

Влас имел возможность в этом убедиться, следуя за прозрачным от ветхости, похожим на белого кролика дворецким по сверкающему паркету в кабинет, где и случилось несчастье. Приоткрыв кабинетную дверь, белый старичок застыл на месте, и вдруг его плечи затряслись в беззвучном рыдании.

— Нет, не могу! — задохнулся он, отшатываясь в сторону и пропуская впереди себя Соломона Наумовича, за которым в помещение прошествовал Влас. — Он, голубчик, до сих пор как живой.

И в самом деле, в зеленом бархатном кресле, откинувшись на высокую спинку, прямо сидел красивый брюнет средних лет с подернутыми сединою висками. Идеальный пробор в его темных волосах издалека казался шрамом, перечеркнутое тонкими усиками лицо было спокойно, словно сидящий спит, и только алое пятно размером с монету на белом атласе его домашней куртки не оставляло сомнений, что если это и сон, то вечный. Правая рука самоубийцы безвольно свесилась над лежащим на ковре «маузером», левая сжимала фотографическую карточку. Влас не сомневался, что увидит на снимке ее. Лизавету Лукьянову. Так и есть, не без гордости за свою догадливость отметил Влас, заглядывая через плечо покойному и рассматривая обрамленное кудрями круглое личико с задорно вздернутым носом и удлиненными к вискам глазами, с игривой подписью в верхнем углу: «Князю Андрею на вечную память от любящей Лизы».

— Как вас зовут, милейший? — участливо спросил Пиголович дворецкого, останавливаясь в середине комнаты и осматриваясь по сторонам.

— Леопольдом Адамовичем, — всхлипнул старичок. И тоненько запричитал: — Горе-то какое! Всю жизнь у князя служу. Батюшку его знал. И матушку. А жена моя, покойница, кормилицей у князюшки была. А уж маленький шалун какой был, какой забавник! А как померли родители, я один за всех Андрею Владимировичу остался. И готовил, и стирал, и дом в чистоте соблюдал. А когда и советом помогал. Только не слушал он меня, старика. Разве не говорил я князю, чтобы с Милицей черногорской дружбы не водил? — перешел от жалоб к упрекам дворецкий.

Шаркая мягкими войлочными туфлями по ковру в направлении бронзовой, под шелковым абажуром, настольной лампы, старичок щелкнул включателем, по просьбе Власа зажигая весь имеющийся в комнате свет, и замер, зачарованно наблюдая, как сверкает магниевая вспышка, озаряющая мертвеца, застывшего в кресле с насмешливой улыбкой на устах.

Пиголович напустил на себя важный вид и начальственным тоном потребовал:

— Милейший Леопольд Адамович, расскажите, как обнаружили тело.

Дворецкий встрепенулся и отвел глаза от покойника.

— Я в кухне сапоги чистил и выстрел услышал, — тихо проговорил он, теребя подол заношенного старомодного камзола. — Князь вернулся сам не свой, сбросил сапоги и бегом в кабинет. Я сапоги-то подобрал и понес в кухню…

— Давайте по порядку. Когда ушел? Куда ушел? Во сколько вернулся?

— Ушел князь вчера рано утром и, должен я вам сказать, был уже не в себе. Всю ночь не спал, ходил из угла в угол, то хохотал как сумасшедший, то плакал и выкрикивал: «Я сам убиваю свою собственную любовь! Разве такое возможно?» А когда я внес в спальню завтрак, остановился и стал говорить очень странные вещи.

— Любопытно. А какие именно, не припомните?

— Как же, слово в слово могу повторить. Князь сказал: «Старина Леопольд, ведь не может не быть способа отменить заклятье! Я должен поехать к магу! Пусть месье Тадеуш сделает так, чтобы Лизонька не умирала!». — «Пусть», — обрадовался я. Все, думаю, грех смертоубийства на душу не возьмет, хотя и не верю я в нонешних магов. Вот раньше были колдуны — это да. Жил у нас в Михеевке у кладбища старик один…

Пиголович бросил тревожный взгляд на каминные часы и строго проговорил:

— Нельзя ли вернуться к князю?

— Да-да, — спохватился дворецкий. — Конечно. К князю. Князь прямо расцвел весь. «Как ты прав, мой старый друг! — говорит. — Подавай одеваться! Моментально отправляюсь к месье Тадеушу!» Напевая, князь выбежал на улицу, сел в мотор и помчался в сторону столицы. Все утро его не было, а к вечеру вернулся сам не свой. Лица на нем нет, вином не пахнет, а сам как пьяный. «Что же делать? — бормочет. — Отменить-то можно, да ведь она даже разговаривать со мной не стала! Может, подговорить кого-нибудь и выкрасть? Или самому забраться в дом?» Так, размышляя, князь заснул. А утром принесли газету. Он развернул страницу происшествий и будто обезумел. «Умерла моя Лизонька! — кричит. — Не успел! Нет больше моей богини! Как же теперь жить?» Я не утерпел и полез к нему с расспросами. А князь отшатнулся от меня, отбросил газету, вскочил из-за стола и устремился в кабинет. «Не беспокой меня, Леопольд, — прокричал, — я один желаю побыть». Взял я в прихожей сапоги и понес в кухню, чистить, и тут раздался хлопок. Я сначала не обратил внимания, а потом вдруг словно шилом меня кольнуло — а ну как выстрел? Бросился в кабинет, а князь сидит, голубчик, точно спящий ангел… Я хотел телефонировать в полицию, а князь, должно быть, в сердцах, телефонный аппарат разбил.