поисках незаконных выбросов токсичных веществ. Я с головой ушла в работу, упиваясь той личностью, которую она создавала из меня, и каждое утро просыпалась с восхитительной целеустремленностью.

Направление моей работы постепенно ввело меня в мир единомышленников – небольшой группы близких друзей, которые стали моей новой семьей. Там был мой лучший друг Эд – эксцентричный и грубоватый, бежавший от консервативного воспитания в сельской глубинке Теннесси и ставший уважаемым адвокатом в Атланте; Кэролайн, с которой мы дружили еще в колледже и наши беседы были наполнены смехом и бесконечным запасом чисто личных шуток; Джулия, уважаемая гражданская деятельница, которая часами ездила со мной через горы Теннесси каждый раз, когда я хоронила кого-то из родителей; Энджи, чья задняя веранда была полем бесконечных ночных побоищ в «пьяный скребл»[26] с бесчисленными порциями «маргариты». И, наконец, «балконники» – неистовая команда закадычных друзей, получившая прозвище за еженедельные вечеринки на балконе, где мы делились едой, весельем и напитками. Новая семья окружала меня беззаветной любовью, которую я отдавала взамен. Я впервые позволила себе опустить щиты и быть собой.

Моя взрослая жизнь казалась беззаботной. Я достигла всего, чего хотела. Я была успешной правозащитницей, выполнявшей полезную работу, и проводила свободное время в небольшой компании добрых и верных друзей.

Но потом прошлое нахлынуло, как мощная волна, угрожавшая опрокинуть меня. В иные моменты я боялась, что прошлое поглотит меня, словно зыбучий песок, и утянет во тьму.

Помню, как я сидела на заднем крыльце своего дома и глядела на ступени. Мое внимание сосредоточилось на облупившейся серой краске, из-под которой выглядывал тусклый цемент, пока я старалась сдержать приступ депрессии, свинцовым грузом легший мне на плечи. И надо всем восседало чувство стыда. Я не имела права на подобные чувства, поэтому мысленно напомнила себе все хорошее в моей жизни, особенно привилегированное воспитание, вызывавшее зависть у многих людей. Я редко делилась подробностями о своем воспитании, непреднамеренно скрывая светский лоск за дешевыми стрижками и поношенной одеждой, поскольку и то и другое считалось эталоном принадлежности к состоятельной среде. Хотя я никогда не обманывала, я чувствовала себя неловко при обсуждении толпы частных учителей, окружавшей меня в детстве. Мне так успешно удавалось скрывать богатство своих родителей, что иногда даже ближайшие друзья оказывались застигнутыми врасплох. Когда я жила в Нэшвилле, меня посетил однокурсник по юридическому колледжу. Осмотрев мою скромную двухкомнатную квартиру, он вышел из спальни со странным выражением на лице.

– У тебя на стене висит картина с лошадью. Там написано, что это твоя лошадь.

Когда я была подростком, мать заказала портрет моей лошади Челси. Мне никогда не нравилась эта картина, но после моего отъезда мать прислала ее мне, настаивая на том, чтобы я повесила ее на стене.

– Значит, твои родители богаты?

В наших отношениях ничто не изменилось, но я чувствовала себя лгуньей.

Голос совести в моей голове донимал меня еще сильнее, чем суждения других людей. Остро сознавая преимущества своего детства, я стыдилась того, что чувствовала себя несчастной. «Ты должна быть благодарна», – думала я. Снова и снова я внушала себе логические аргументы против депрессии.

Положение только ухудшилось, когда я посетила своих родителей в Пеббл-Бич, где они жили на пенсии. Через день-другой начались ссоры. Обычно это происходило из-за критических замечаний моей матери на разные темы – от моей одежды до длины волос, моего веса или состояния кожи. Ни одна часть моего тела не избежала ее придирчивого осмотра. Ссоры вспыхивали, когда она возвращалась после экскурсий по магазинам с сумками, набитыми непрошеной одеждой для своей двадцатипятилетней дочери, причем все размеры были слишком велики. Трудно было упустить из виду намерение, стоявшее за ее «щедрым» жестом. Я говорила ей, что одежда слишком велика, что я не просила ничего покупать и мне это не нужно. Она делала вид, что совершила невинную ошибку, и говорила: «Но ты же крупнее меня». Помню, как я стояла перед ней, полуобнаженная и униженная, пока она заставляла примерять одежду, которая сваливалась или висела мешком из-за огромного размера. Когда по моему лицу струились слезы, на ее лице не было ни малейшего сострадания. Она назвала меня неблагодарной и сказала, что я не ценю ее заботу.

Самые тяжелые визиты происходили в конце года, когда моя мать находилась в особенном раздражении. Наши ссоры по выходным становились все более ожесточенными, и моя депрессия усиливалась, в то время пока наступала осень и листья окрашивались в оранжевые и багряные тона. Для меня это время года означало скорое возвращение домой.

На Рождество между нами разразилась ужасная ссора, покончившая со всеми предыдущими. Воспоминания о событиях, которые привели к ней, были вычеркнуты из моей оперативной памяти. Но то, что произошло потом, воспроизводится в моем разуме как замедленное кино, я наблюдаю за собой со стороны.

Швыряние предметами мебели обычно было прерогативой моей матери. Но на этот раз не она, а я схватила табуретку и швырнула ее через кухню с такой силой, которая казалась невозможной при моем пятифутовом росте. В комнате повисла странная тишина; никто не произнес ни слова. Я удалилась в спальню, и больше мы не упоминали о том событии.

Это был последний раз, когда я возвращалась домой на Рождество.

В следующем году я проводила праздники в обществе друзей. Окончательное решение было облегчением, и то Рождество было наполнено смехом и теплом. Волшебство вскоре развеялось серией телефонных звонков от моей матери, которая называла меня жестокосердной, безрассудной, невнимательной и эгоистичной. Какая дочь не приезжает домой на Рождество?

Ее слова больно ранили, и стыд просочился во все уголки моего тела. Но впервые в жизни волны когда-то непреодолимой депрессии начали отступать. Каждый раз, когда я немного увеличивала расстояние между мной и матерью, это ощущалось как скол каменного монолита, нависавшего над моей жизнью. Чем меньше я общалась с семьей, тем чаще видела свет в конце тоннеля.

Мои нормы и правила умножились после того, как я поняла, что никакого физического расстояния между мной и моей матерью не будет достаточно. Она взрывала мой рабочий распорядок своими звонками каждый раз, когда ей приходила в голову новая идея, и снова затаскивала меня в депрессивное состояние, от которого я с таким трудом старалась избавиться.

Родители продолжали упрекать меня в жестокости, и иногда это было правдой.

– Я буду разговаривать с вами только по воскресеньям, – объявила я. – Если вы позвоните в любой другой день, я повешу трубку.

Мои родители страшно переживали по поводу новых препятствий, но я придерживалась своего плана по