проводила своими нежными пальцами по их тонким лепесткам, блестящим в свете лампы. Она рассеянно улыбалась.

«Мило, – сказала подруга, – с тобой мило и хорошо». Она огляделась вокруг, как будто только что зашла в дом. «Здесь уютно, – сказала она, – это место возвращает мне чувство собственного достоинства. Я чувствую, что заслуживаю уважения».

Глядя на то, как мятежная и подавленная женщина нежно ласкает мои цветы, я поняла, что теперь она утешилась красотой. Может, это длилось 50 секунд, а может, всего 35. Утешение похоже на счастье – и то и другое обычно длится не больше мгновения. Но как драгоценно это мгновение. Какой успокаивающий момент. Момент, когда красота становится целебным противоядием.

Спустя несколько месяцев мы говорили по телефону. Она – вновь в безумном вихре своей жизни, я – в комфорте и спокойствии. Недавно она затеяла на кухне ремонт и теперь возбужденно кричала в трубку: «Это безумие. Я меняю пол, крашу стены, выбираю новую плиту – и не знаю, что меня ждет завтра. Безумие, абсолютное безумие. Но новый пол прекрасен. Я пришлю тебе фотографию».

Одна подруга развешивает афганские ткани по стенам своей больничной палаты, другая нежно общается с цветами и переделывает кухню, стараясь как-то отвечать на вызовы, которые один за другим бросает судьба, – и обе нуждаются в красоте, которая успокоит их, защитит и позволит узнать себя. Потому что красота придает им достоинства. Поддерживает их.

История одной гусеницы

Есть два вида красоты: одному из них присуще изящество, другому – достоинство.

Марк Туллий Цицерон (106–43 гг. до н. э.)

Красота нас спасает: букет цветов – живых цветов – и накрытый с любовью стол. Красота гостеприимства, близость слушателя, чувство единения помогают нам на мгновение вырваться из неумолимых клещей трудностей, пробудить в нас надежду, укрепить внутреннюю структуру разума. Carpe momentum. Даже – и особенно – когда наш внутренний мир сотрясают кризисы.

Когда я еще была там, откуда я родом, я не имела ни малейшего представления обо всем этом. Я не искала красоты или комфорта. Я не могла их искать, потому что не знала, что они вообще возможны. Попав в семейные силки, я задремала в них с притупленными чувствами. Опустошенная, я брела по дороге жизни, как призрак. Не перегибала палку, не выпускала пар. Только не я. Я никогда не была дикой. Не ударялась в крайности.

Джорджия О’Кифф писала: «Смотря на равнины под этим чудесным бескрайним небом, я хочу вдохнуть столько воздуха, чтобы лопнуть. Преодолеть все это, выйти за рамки, увидеть себя и мир со стороны. Я бы сделала это, если бы могла и если бы это убило меня».

Я не знала, что такое тревога, вызванная неудержимым любопытством. Я не искала провокации, свободы. Не боялась, что поиски себя закончатся тем, что окружающие от меня отвернутся. Чего бояться? Я и так была изгоем, выделялась на общем фоне своей непохожестью и неуклюжестью – в общем, была более ненормальной, чем другие. В моей жизни не было места для любопытства, желания или смелости.

Я слишком долго оставалась гусеницей. Нас, старшее поколение, не учили быть бабочками. Свободными, окрылившимися бабочками. С ранних лет общество загоняло нас в коробки, которые нам запрещено было покидать. И горе тем, кто пытался просверлить в своей коробке небольшую дырочку или приподнять ее крышку, чтобы хоть краем глаза взглянуть на мир или освободиться.

Часто именно матери передавали в руки общества молоток, которым оно заколачивало коробки с их дочерьми и сыновьями. Иногда они учили детей носить маски, за которыми можно спрятаться.

«Ты должна знать, – сказала моя мама, когда после окончания школы я решила продолжить учебу. – Мужчины не любят проблем». Это значило: будь тихой, милой и мягкой. И, пожалуйста, не имей собственного мнения. Иначе у тебя ничего не получится.

В 19 лет мне впервые сделали предложение. Мужчина, которого я даже не желала, потому что тогда еще не знала, как это – желать мужчину. Так я переползла из одной коробки в другую. Сказала «да» на одной из прогулок и ничего не почувствовала. Кроме, конечно, радости от того, что теперь могу хвастаться помолвкой перед подружками.

Красота как уязвимость

Каждая семейная история – это еще и частное отражение современной истории.

Герта Мюллер (р. 1953)

Сказав «да», я определила дальнейший ход своей жизни. «Зачем тебе учиться, ты ведь уже помолвлена!» – говорил тогда мой отец.

Человек, за которого я собиралась выйти замуж – как будто у меня хватало воображения и сил желать большего, – ожидал, что я буду набирать на печатной машинке его диссертацию. Так я ушла из университета и записалась на курсы машинописи. Что, кстати, впоследствии пригодилось, когда я работала уже над своей диссертацией, а не его. Когда же я поняла, что уход из университета был ошибкой, мой жених согласился, чтобы я продолжила учебу. Он поставил одно условие: «Только если ты продолжишь следить за собой».

Я не стала кричать, но и не отреклась от себя. Промолчала, вышла замуж и вернулась в университет. «Только если ты продолжишь следить за собой», – сказал мужчина, чье предложение руки и сердца я приняла. Я понимала, что ему было нужно: хорошо одетая, элегантная женщина, которую принимают в обществе и которая стоит рядом с ним. Марионетка, за ниточки которой он мог бы дергать.

Я не была такой женщиной и не хотела ей быть. «Если ты продолжишь следить за собой». Ему нужна была женщина, которую он считал бы красивой.

Но красива ли такая женщина?

Моя подруга В. сразу начинает тревожиться, когда я повязываю на шею платок в тон пиджаку и нацепляю поверх волос подходящие красные, голубые или розовые очки. «Ты сегодня очень элегантно одета, – говорит она. – У тебя все в порядке?»

Она не верит в то, что красота – это норма. Она подозревает, что каждый, кто одевается «элегантно», забивает гвозди в коробку, в которой затем разлагается. Ей дороже яркие, живые отклонения, отражающие ее собственное «я», ее собственное чувство красоты.

Красота и вкус, вероятно, имеют меньше общего друг с другом, чем красота и жизненная сила. Независимо от того, в чем эта красота проявляется.

Мою мать, которая так любила улыбаться солнцу, намазавшись кремом от загара, все считали красавицей. Может, она только скрывалась за маской? Может, на эту маску в итоге и купились ее поклонники? Стала бы она еще красивее, если бы ее не носила?

Зигмунд Фрейд утверждал, что психоанализ меньше всего говорит о красоте. Что, возможно, не так уж и удивительно, ведь красота обычно локализована в сфере эмоционального, а значит, женского. А Фрейд, как известно, неоднократно говорил о «загадке женственности».

Старушка, продающая жареных кузнечиков на мексиканском рынке, кажется мне красивой. Ее морщинистое лицо напоминает пейзаж,