Лондон на ранней стадии Второго берлинского кризиса наблюдал со стороны и не выказывал ни малейшего стремления к конфронтации с Москвой. Пусть Даллес был готов «переступить грань», Макмиллан предостерегал Эйзенхауэра в ноябре 1958 года, что Великобритания «не готова рисковать уничтожением ради 2 миллионов немцев в Берлине, наших бывших врагов».[1255] Вдобавок Великобритания переживала «родовые муки» переосмысления своей стратегии. В конце 1950-х стало совершенно очевидно, до какой степени страна отстала в технологическом и экономическом отношениях. Двустороннее соглашение о сотрудничестве в сфере разработки ядерного оружия с Соединенными Штатами, заключенное на острове Бермуда в 1957 году, лишь подчеркнуло это отставание. Снова последнее проявилось в 1960 году, когда технические проблемы форсировали ликвидацию проекта по созданию «независимой» ракетной системы «Блю стрик». Кроме того, стоимость поддержания «имперского» присутствия уже угрожала способности Великобритании выполнять свои обязательства в Европе – на «главном фронте». Только вступление в Европейское экономическое сообщество, по мнению Макмиллана, могло вернуть нации ту силу, которой она лишилась на международной арене. В июле 1961 года Великобритания подала официальный запрос о членстве в ЕЭС. При этом декларируемый «фокус» на Европе привел к нарастанию отчужденности в отношениях с Австралией и Новой Зеландией.[1256]

Международная напряженность рубежа десятилетий также оставила свой след на внутренней политике. В Соединенных Штатах осознание советской угрозы в космосе – СССР вывел первый спутник на земную орбиту в октябре 1957 года – и в сфере атомной энергетики породило широко распространившееся неверие в собственные способности к технологическому новаторству. Создание Национального управления по аэронавтике и исследованию космического пространства (НАСА) в конце июля 1958 года и принятие закона о национальной обороне и военном образовании в том же году были призваны отчасти решить эту проблему. Среди элиты также было популярно убеждение, что администрация мало чем помогает правительству Сайгона в противостоянии коммунистической агрессии извне и изнутри. На все эти факторы – «спутниковый» кризис, Вьетнам и в особенности «ракетное отставание» – Джон Фицджеральд Кеннеди, кандидат от Демократической партии на пост президента, неустанно ссылался в ходе избирательной кампании. В ноябре 1960 года Кеннеди был избран – с некоторой помощью друзей своего покойного отца в Чикаго – с одобрением «ястребиного» курса во внешней политике.

Вскоре выяснилось, что «ракетного отставания», которое Кеннеди ставил в упрек республиканскому кандидату Ричарду Никсону, на самом деле не существует. Тем не менее национальная безопасность лежала в основе политики «Нового фронтира», которую стала проводить администрация Кеннеди. Утверждалось, что ключевым условием надежной обороны Соединенных Штатов является социально-экономическая модернизация мира по западному образцу. Новый советник по национальной безопасности Уолт Ростоу, экономист-теоретик, страстно верил, что американская помощь, особенно разумные государственные инфраструктурные инвестиции, способна стимулировать «взлет капитализма» в развивающихся странах и за счет сокращения бедности привести их постепенно в западный «рай». Кеннеди проявлял гораздо меньше интереса к Германии – которую его предшественник называл «центральным бастионом Европы» – и стремился обойтись без Бонна в поисках «оттепели» в разгар холодной войны. Команда президента изначально рассматривала Германию, по воспоминаниям влиятельного заместителя государственного секретаря Джорджа Болла, как «раздражающую помеху» в рамках глобальной конфронтации.[1257] Это восприятие пришлось быстро забыть.

Социально-экономическая «модернизация» была лишь одним элементом новой большой стратегии Кеннеди; вторым являлся отказ от решимости Эйзенхауэра незамедлительно применить ядерное оружие в кризисной ситуации. Новая администрация отвергала «массированный ответный удар» как чрезмерно ограничивающую тактику, которая вынуждает использовать атомную «кувалду» против обычных сил и как все менее реалистичную, поскольку ядерный потенциал СССР вот-вот достигнет паритета с потенциалом Соединенных Штатов. Вместо этого США следует прибегнуть к тактике «гибкого ответа», которая, по описанию военного советника Кеннеди, генерала Максвелла Тейлора, предусматривала «возможность реагировать на весь спектр возможных вызовов и способность справиться с чем угодно, от глобальной ядерной войны до инфильтраций и актов агрессии». Применительно к Европе это означало увеличение численности вооруженных сил НАТО для сдерживания Советского Союза, пока не станет неизбежным атомный конфликт. В остальном мире тактика «гибкого ответа» подразумевала не только готовность развернуть многочисленные регулярные сухопутные части, но и разработку новых средств разведки и «противодействия инфильтрации». Полигоном для испытания новой доктрины очевидно становился Индокитай, куда США направляли все больше гражданских и военных советников и где в конечном счете развернули свои воинские подразделения. Вашингтон опасался, что победа коммунистов над Сайгоном вызовет «эффект домино» и вдохновленная Советами революция прокатится по Таиланду и Малайзии, а затем объединится с радикальным режимом Сукарно в Индонезии.

Вскоре администрация Кеннеди столкнулась с трудностями. Масштабные экономические программы не действовали на южновьетнамское население и не сказывались на широкой популярности Вьетконга. Более того, несмотря на усилия военной миссии, общественное мнение полагало, что армия Южного Вьетнама никогда не сможет одолеть революционных повстанцев. Вашингтон получал все больше сигналов о необходимости избавиться от режима Нго Динь Дьема и отправить во Вьетнам крупный экспедиционный корпус.[1258] Впрочем, президент пока был против дальнейшей эскалации ситуации во Вьетнаме и отклонил требования о вторжении в Лаос.[1259] Прежде всего, он поступил так потому, что, в отличие от Джорджа Болла, воспринимал Индокитай как «отвлечение» от главного фронта – Германии.[1260]

К тому времени второй Берлинский кризис достиг «точки кипения»; город, как сказал его жителям чернокожий лидер движения за гражданские права Мартин Лютер Кинг, превратился «во втулку, вокруг которой вращается колесо истории».[1261] Советское руководство ожидало немедленного краха ГДР и быстрого поглощения «второй Германии» Западом. После чего, как опасался Хрущев, «бундесвер выдвинется к границам Польши и Чехословакии, следовательно, подойдет вплотную к нашим рубежам».[1262] В июне 1961 года Хрущев сообщил Политбюро, что Германия остается «ключевым вопросом».[1263] Его требование признать границы государств-сателлитов – в первую очередь границы ГДР – США отклонили. Хуже того, Кеннеди пообещал защищать Берлин даже ценой войны. Мао за спиной Хрущева подстрекал к более решительным действиям. Нужно было принимать радикальные меры. В середине августа 1961 года Москва наконец разрешила Ульбрихту построить высокую стену вдоль линии соприкосновения оккупационных зон в Берлине, чтобы остановить поток беженцев. Тех, кто пытался перелезть через стену, убивали на месте без предупреждения. Как выразился один историк, восточнонемецкий лидер «затащил Советы на стену».[1264] Восточногерманская армия уже не защищала страну от капиталистической агрессии, а карала и истребляла собственное население. Последнюю прореху в «железном занавесе» залатали, но ценой оказалась уязвимость коммунистической системы на центральном ТВД, в стратегическом и идеологическом противостоянии.