меня всегда было рефлекторное желание убежать, словно бы, стоит только при первом контакте назвать эти понятия и я, как муха, приклеюсь к ним ножками, попаду в плен, буду парализован, стану заложником и пленником определенной программы»[1310].

Деррида все больше ощущает себя писателем и видит себя писателем, а его мысль все меньше можно отделить от ее высказывания. И хотя он один из наиболее переводимых французских авторов, он прежде всего человек с гениальным чувством языка, в «тревожной, ревнивой и мучительной любви» к которому он признается. Сравнивая свою позицию с более спокойной установкой таких авторов, как Леви-Стросс, Фуко или Делез, он в диалогах с Элизабет Рудинеско объяснит, что, по его собственным ощущениям, все, что он пытается сделать, «проходит в рукопашной схватке с французским языком, бурной, но изначальной схватке». «Осмелюсь утверждать, что между „французским языком“ и мной… было больше любви. Безумной любви, если хотите. И ревности, взаимной, если это не кажется слишком безумным»[1311].

Его любовь к языку и страсть к письму сблизили его с Элен Сиксу. В 1998 году они вместе пишут книгу «Вуали»: текст Деррида «Шелкопряд» разворачивается, отталкиваясь от нескольких страниц «Знания», сначала написанных Элен Сиксу. Она впервые публикуется в Galilée, который станет ее главным издателем.

В том же году по приглашению Мирей Каль-Грубер Деррида читает длинную лекцию на открытии конференции «Элен Сиксу, перекрестки творчества» в Серизи. У лекции прекрасное название: «Э. С. за жизнь, то есть…», которое он обыгрывает в самых разных смыслах и всеми способами, прославляя 35 лет дружбы, взаимного восхищения и чтения.

Я не смогу сделать много больше, кроме как набросать или предвосхитить, пунктирно, нескончаемую лекцию или нескончаемую откровенность, которой я мог бы возмечтать вас отяготить. Я хотел бы изобрести ради этого обстоятельства, обращаясь к Элен и в ее честь, новый жанр, новое название для этого жанра, по ту сторону всех различий или скорее обыгрывая эти различия между шепотом признаний на исповеди и авторитетом философской или теоретической лекции или критикой и поэтикой, слово-бумажник, слово-чемодан для Серизи, нечто между откровенностью (confidence), доверием (confiance) и лекцией (conférence)[1312].

Элен Сиксу не останется в долгу и посвятит Деррида две прекрасные книги: «Портрет Жака Деррида как молодого еврейского святого» (2001) и «Настаивать, Жаку Деррида» (2006)[1313]. В последние годы у них все больше диалогов и совместных интервью. «Мы встретились в самом начале, когда путь каждого из нас только начинался. Жак порой задавался вопросом, могло ли между нами возникнуть такое же сообщничество, если бы мы оба были писателями или оба философами. Он скорее полагал, что нет, не могло. Я же была убеждена в обратном. Во всяком случае, для меня он был писателем в полном смысле этого слова»[1314].

«В начале есть слово», – признает Деррида в одном из своих последних диалогов с Элен Сиксу. «Одновременно именование и вокабула. Словно бы, прежде чем написать, я ничего не думал: застигнутый врасплох тем ресурсом французского языка, который не был изобретен мной, я делаю из него то, чего не было в программе, но что уже стало возможным благодаря лексическому и синтаксическому богатству»[1315]. С Франсисом Понжем, которым он восхищается с подросткового возраста, Деррида разделяет «религию Литре, светскую, игровую религию»[1316]. Дело в том, что этимологическая игра не является для него розыском уже существующей истины: она, сохраняя «расширяющийся язык», является прежде всего изобретением.

Из таких слов, как «шаг/не» (pas), «жилище/оставание» (demeure) или «вуаль/покров» (voile), Деррида порой делает отправной пункт для целого текста, по-разному играя с ними, прославляя все их возможности.

Меня всегда ведет непереводимость, когда фраза навеки в долгу перед идиомой, когда перевод мог бы лишь потерять ее. И парадокс, пусть и мнимый, в том, что переводчики заинтересованы моими текстами намного больше французов, когда они пытаются переизобрести в своем собственном языке опыт, который я только что описал[1317].

Деррида настолько любит французский язык, что постоянно стремится его обогатить. «Мы обязаны ему новыми словами, активными словами (и в этом его письмо не чуждо насилию и поэзии)», – отметил еще в 1972 году Ролан Барт[1318]. Деррида и сам охотно рассказывал о том, как вскоре после включения слова différance в словарь Petit Robert Авитал Ронелл говорила об этом с матерью Жака как о событии, которое следует отпраздновать.

Жоржетт Сафар, всем своим видом показывая неодобрение, повернулась к сыну и спросила его: «Но Жаки, неужели ты и правда написал „различие“ (différence) с „а“?».

Проходят годы, и в его работах появляется много новых слов, которые могли шокировать не только его мать. В небольшой книге «Словарь Жака Деррида» Шарль Рамон собрал и проанализировал десятки этих неологизмов и слов-бумажников, созданных словно бы настоящим гурманом[1319]. Некоторые из них эфемерны, другие стали отличительными признаками его фирменного стиля: адестинация (adestination), архи-письмо, прибывание (arrivance), клан-дестинация/уход в подполье (clan-destination), дестинерранция/судьбоблуждание (destinerrance), эксапроприация, хантология, медиагогический, глобалатинизация, оставание (restance), стриктура (stricture)…

Синтаксис тоже не забыт. Он постоянно освобождался от образцов традиционного философского письма. В этом отношении развитие Деррида можно было бы сравнить с таковым Франсиса Понжа, который от краткости и чрезвычайной насыщенности работы «На стороне вещей» перешел к многообразным вариациям «Блокнота из сосны» или «Мыла». Все чаще тексты Деррида задумывались для зачитывания вслух. Это наделяет их особым дыханием, когда «письмо всегда равняется на голос. Внутренний или нет, он всегда ставится и обнаруживается на сцене»[1320].

Читая его поздние работы, нужно отдаться совершенно особому ритму дыхания. Фраза Деррида, которая ближе к Джеймсу, чем к Прусту, похоже, бесконечно накручивается на саму себя, прежде чем внезапно рвануть вперед[1321]. Текст 1996 года «Остаются, Афины» особенно показателен в этом отношении. Вся книга крутится вокруг одной и той же фразы, без устали повторяемой: «Мы обязаны себе до смерти». Словно бы именно эту фразу, и только ее одну, Деррида постоянно выслеживал, делая вид, что говорит о некоторых фотографиях Жана-Франсуа Бонома.

Указанная фраза, возникшая неведомо откуда, более не принадлежала мне. Впрочем, она никогда и не была моей, я еще не чувствовал себя в ответе за нее. Мгновенно перешедшая в общественное достояние, она пересеклась со мной. Она прошла через меня, она сказалась в этом переходе. Став скорее ее заложником, чем ее хозяином, я должен был оказать ей гостеприимство, да, хранить ее в целостности, я, конечно, был ответственен за такое сохранение, за спасение