сотен лучников и пращников. Вот пусть они и займутся обучением новичков под его присмотром. Тех, кто будет уклоняться от военной службы, гони в шею. Нахлебники нам не нужны. Пусть попрошайничают где-нибудь в другом месте, – напутствовал киликиец своего первого стратега.

– Не беспокойся, сделаю все возможное, чтобы к началу весны превратить их в настоящих бойцов, – сказал Мемнон.

Афинион вдруг вспомнил о Ювентине.

– Я знаю, ты очень неприхотлив, но теперь с тобой жена. Лагерная жизнь не для нее. Поэтому моя загородная вилла в полном твоем распоряжении. Позднее мы подумаем, как самым достойным образом устроить первого стратега и его супругу. Кстати, пока стоят знойные дни, ты можешь отправить Ювентину в Селинунтские Термы. Там, я уверен, ей понравится…

– В Селинунтские Термы? – переспросил Мемнон.

– Ну да! Своих красавиц я уже давно отослал туда, чтобы не таскать их за собой и чтобы никто не упрекал меня, что я окружил себя роскошью и любовницами, а других призываю стойко переносить тяготы и лишения военной службы.

Афинион усмехнулся и, помолчав, добавил:

– Раньше в Термах развлекались римляне и местные богачи. Теперь это здравница для наших раненых и больных. Солнце, тепло, море и хороший уход – все это им обеспечено. Они это заслужили…

На следующее утро Мемнон и Ювентина собрались в путь. В сопровождении отпущенника сенатора и под охраной тридцати всадников они поскакали по дороге, ведущей на Анкиру. Мемнон решил ехать более трудным, но самым коротким путем, рассчитывая преодолеть за день шестьдесят пять миль и прибыть в Триокалу до заката солнца. До Анкиры, стоявшей на полпути между Энной и Триокалой, они добрались после пятичасовой езды на уставших лошадях. Мемнон, получив заверения Ювентины, что она в состоянии выдержать остаток пути, дал только двухчасовой отдых всадникам и лошадям.

В Триокалу, как и рассчитывал Мемнон, они прискакали в тот же день, поздно вечером.

Отряд остановился у нарядной виллы, когда-то принадлежавшей одному из триокальских богачей. После того как город сдался восставшим, владелец этой виллы вместе со своей семьей поспешил уехать к родственникам в Гераклею, а несколько десятков рабов и рабынь своих оставил присматривать за усадьбой. Уверенный в том, что римляне скоро справятся с бунтовщиками, хитрый триокалец перед своим отъездом напрямую обратился к Афиниону с льстивым предложением принять ее от него в дар. Поклонник коммунистических идей Ямбула и сам не прочь был пожить в роскоши. Он поселился в имении вместе с двумя своими возлюбленными. Во время осады Триокалы римлянами вилла ничуть не пострадала, потому что в ней поселился сам претор Лукулл.

Всем хозяйством усадьбы заведовал Гермий, сын Эргамена, с которым Мемнон два года назад скрывался на Каприонской горе. Афинион сделал юношу своим управляющим по просьбе его отца, когда Гермий в одной из схваток с римлянами был тяжело ранен и стал одноруким инвалидом.

Гермий, узнав, что Афинион предоставил виллу в распоряжение первому стратегу и его жене, тут же созвал служанок, и те отвели Ювентину в одну из роскошно обставленных комнат.

Мемнон позаботился о своих всадниках, разместив их в усадьбе, и объявил, что отныне все они будут охранять его жену. На следующий день, рано утром, он отправился в крепость, к Эвгенею, который был поставлен Афинионом начальником гарнизона.

Молодой сириец встретил первого стратега на ступенях царского дворца. Мемнон обнял его и расцеловал. Эвгеней сразу стал жаловаться, что в Триокале скопилось множество праздного люда, в городе царит анархия, даже воины шести его когорт плохо несут службу, ворчат на ежедневную строевую подготовку, мало упражняются с оружием и наводнили лагерь женщинами.

– Афинион затем и послал меня сюда, чтобы я помог тебе навести здесь порядок, – успокоил сирийца Мемнон. – Сегодня уже поздно, но завтра разошлешь глашатаев с призывом к сходке, местом которой будет лагерь у Гераклейских ворот.

В это время из дверей дворца вышел Эргамен, опираясь на костыль. Он увидел Мемнона и заковылял к нему.

– Да благословят тебя боги, храбрый Мемнон! – сказал он. – С благополучным возвращением!

– Рад тебя видеть, Эргамен, – ответил александриец, пожимая руку бывшему кузнецу, а ныне главному хранителю царской казны (на эту должность его поставил еще Сальвий). – К сожалению, мое возвращение не назовешь таким уж благополучным, потому что не все мои товарищи вернулись из похода. Более четырехсот человек последовали за мной на Крит, а вернулись всего около двухсот пятидесяти. Еще сорок восемь тяжелораненых пришлось оставить на острове…

– Знаю, все знаю! Афинион прислал мне письмо с распоряжением выдать тебе пять талантов из казны, чтобы ты отправил их на Крит. Вы оба правильно поступаете, заботясь о раненых. Несправедливо оставлять без помощи тех, кто честно пролил кровь за наше святое дело…

* * *

Войско Сервилия по-прежнему бездействовало, запершись в лагере под Сиракузами. Хотя претор требовал от приморских городов посылать ему на кораблях в Сиракузы вспомогательные отряды, власти этих городов присылали очень мало воинов, сетуя на нежелание черни нести тяготы и опасности военной службы за смехотворное жалование. Сервилию так и не удалось существенно увеличить свое войско. Вместе с вспомогательными частями из сицилийцев и италийцев он в последние три месяца своего наместничества располагал лишь тринадцатью тысячами солдат против сорока пяти тысяч хорошо вооруженных и подготовленных воинов Афиниона.

– Это все равно что идти с розгой на ретиария, – повторяя известную римскую поговорку, сердито огрызался Сервилий в ответ на призывы своих трибунов к активным действиям против мятежников.

В начале метагитниона (в середине августа) Афинион, сняв осаду измученной голодом Энны, которая вынуждена была поставить ему оружие, обувь и одежду в обмен на три тысячи модиев130 пшеницы, выступил в новый поход.

На этот раз киликиец двинулся с войском к Моргантине, заблаговременно послав туда пленного римского оптиона с письмом, в котором потребовал от властей выдать ему большую партию оружия, большое количество одежды, обуви и двадцать аттических талантов, а если его требование не будет выполнено, грозил начать штурм города и, взяв его силой, вырезать всех жителей, невзирая на пол и возраст. Это ему посоветовали сделать беглые рабы из Моргантины, горевшие желанием отомстить своим господам за подлый обман, совершенный по отношению к ним в позапрошлом году, когда моргантинский проагор за взятку уговорил претора Нерву отменить декрет о даровании свободы рабам, которые отстояли город, осажденный Сальвием.

Насмерть перепуганный проагор Моргантины поначалу отправил гонца к претору Сервилию, заклиная его прийти на помощь городу. Тот прислал суровый ответ с приказом держаться до последней возможности, уповая на добрую помощь богов. Но для несчастных жителей Моргантины и ее проагора эта «последняя возможность» уже наступила, так как мятежники, подступив к городу, раскинулись под его стенами громадным лагерем.

В связи с повальным бегством из города большей части рабов население Моргантины уменьшилось втрое. Способных носить оружие среди свободных горожан насчитывалось не более полутора тысяч, а на оставшихся в городе рабов не приходилось рассчитывать ввиду их неблагонадежности. Никто из них уже не верил никаким посулам своих господ и городских властей. После долгого ночного совещания (срок предъявленного Афинионом ультиматума истекал в полдень нового дня) проагор и члены городского совета пришли к убеждению о необходимости выполнить «вполне умеренные», как они считали, требования предводителя мятежников, если тот, в свою очередь, поклянется именем бессмертных богов отойти от города.

Афинион честно выполнил заключенную с проагором договоренность, получив от моргантинцев все, что требовал. Войско восставших, простояв под Моргантиной всего четыре дня, снялось с лагеря, двинувшись к Катане, в гавань которой Катрей уже стянул все имевшиеся у него корабли.

Прибыв в Катану, Афинион отметил свою встречу с Лукцеем и Катреем большим пиршеством, устроенным на главной площади города. Царь восставших велел расставить на площади восемьсот столов, за которыми в течение трех дней бесплатно угощались воины и все желающие из бедных кварталов города. Расходы на пиршество составили не менее восьмидесяти тысяч денариев из тех денег, которые Афинион получил в качестве дани