– Ладно. Оставим этот неприятный для всех нас разговор, – сказал наконец. – Дай-то Бог вам обоим надолго сохранить в своих сердцах эту чистую веру и убежденность. Дай-то Бог. – Помолчав, добавил: – Только позвольте дать вам совет. Придет время, и вы, конечно, снова обретете Родину. Так вот: никогда не судите с маху людей, что по воле случая оказались отторгнутыми от России. Потому что у них, как и у вас, одинаковые страдающие и любящие русские сердца и только одна общая Отчизна.

Вскоре Павел Аристархович ушел. Не по годам подтянутый, бодро проследовал «гусарским шагом» мимо окон в своей неизменной шляпе-котелке, держа за руку беспрестанно оглядывающегося Юру. А мне вдруг увиделись за старческой сутулостью плеч такое горькое одиночество и такая безысходная обреченность… Да, наш друг «бывший» знает, что ему никогда уже не вернуться в Россию, что она давно и безвозвратно потеряна для него.

Неприятный осадок после этого разговора еще долго саднил душу. Зачем Павел Аристархович, эмигрант, «человек без Родины», старается очернить нашу советскую действительность, пытается посеять в нас недоверие к ней. Ведь все равно ни я, ни Мишка не поверили ни единому его слову и никогда, убеждена, не поверим. Я думаю, он просто не может простить России своего вольного или невольного предательства по отношению к ней и старается как-то оправдаться в этом предательстве перед своей совестью. Ведь мы же совершенно не знаем – кто он, что есть для него Россия, что заставило его «страдающее и любящее сердце» покинуть ее? Но во всяком случае, он не таков – и никогда, я уверена, не сможет быть таким, как «бывший агент НКВД» лжеписака Торопов, что продался фашистам с головой и со всеми своими гнилыми потрохами и теперь строчит и строчит небылицы, захлебываясь в собственном дерьме, ретиво стараясь выслужиться перед новыми хозяевами.

Так кто же он? Я знаю, убедилась уже в том, что Павел Аристархович до щепетильности честен и порядочен, что он скрытен в своем несчастье и в страданиях, что он искренне привязался к своим «советским соотечественникам» и желает нам добра и что, несмотря ни на какие жизненные передряги, продолжает оставаться истинно русским человеком. А ведь это, наверное, совсем нелегко – доживать жизнь в чужой стране, среди чужих людей, зная, что ты не нужен Родине и она навсегда для тебя потеряна, – и все равно оставаться не только в душе, но и в своих поступках, действиях истинно русским человеком.

Павел Аристархович назвал проводившуюся у нас классовую борьбу «красным террором». Ну что ж, может быть, жестоко говорить так, но, наверное, он был необходим, этот террор – «око за око, кровь за кровь…». Я не могу забыть 1 декабря 1934 года. Этот день запомнился мне в мельчайших подробностях, просто врезался в память. Может быть, еще и потому так запомнился, что произошло нечто странное, загадочное и необъяснимое. Во время урока русского языка вдруг сорвался со стены портрет Кирова. Осколки стеклянной рамы со звоном разлетелись по полу. А часа через два (мы учились во вторую смену) классная руководительница, Нина Ивановна, дрожащим голосом объявила нам, что в Смольном убит выстрелом из пистолета Сергей Миронович Киров.

Это было так неожиданно, непонятно и страшно – ведь каждый невольно связывал убийство с падением портрета. Мы, тогдашние малолетки, были еще далеки от различных классово-политических проблем, но мы видели окаменелые в горе лица наших преподавателей, видели застывшие, непролитые слезы в их глазах, и мы сразу поверили, что несчастье велико и непоправимо.

Уроков больше не было, но никто не спешил расходиться по домам. Притихшие девчонки и мальчишки сидели, тесно сгрудившись, на полу, возле постреливающей угольками печки, и слушали негромкое чтение нашей учительницы о таком понятном нам – трудном, босоногом детстве уржумского мальчика Сережи Кострикова, который впоследствии сумел вырасти в большого человека, сумевшего заслужить всенародную любовь и признание, и которого сегодня так подло, из-за угла, застрелил какой-то негодяй.

За окнами, щедро разукрашенными причудливыми морозными узорами, густо синели зимние сумерки. Почему-то никто не догадался зажечь висящие под потолком керосиновые лампы, и класс освещался лишь жарко горящими в печке дровами. Красные отблески огня выхватывали из обступившего вкруг полумрака растерянные, как-то сразу вдруг повзрослевшие ребячьи лица. Наверное, не одна я, а все мы в тот вечер впервые осознали, как непрост и безоблачен мир, по которому нам предстоит идти в жизни, как много в нем коварства, несправедливости, зла, насилия и жестокости. И наверное, каждый из нас с гордостью почувствовал собственную личную причастность к судьбе Отчизны, свою нерасторжимую связь с делами и помыслами таких людей, как злодейски убитый повзрослевший Сережа Костриков.

…Разговор с Павлом Аристарховичем, видимо, так сильно подействовал на меня, что ночью я увидела во сне Сталина. Да, да, именно Иосифа Виссарионовича Сталина. Какие же волнения, радость и тревогу я испытала! О том, как и зачем он попал сюда, мне не довелось узнать, но он был здесь, рядом с нами, в этом старом, постылом немецком доме. Я видела его, касалась его шинели, задыхалась от счастья и одновременно умирала от страха – а вдруг увидят его Шмидт, Линда или Эрна, вдруг кто-то дознается, донесет о нем в полицию, вдруг нагрянет сюда Квашник, а за ним целая свора гестаповских ищеек…

День сверкал голубизной, золотом и зеленью (тот сон опять, как это часто случается, был цветным, хотя ни Мишка, ни Сима не верят, что бывают такие сны). Мы уговорили Сталина подняться в целях безопасности до вечера на чердак и сидели там вместе с ним, замирая от каждого шороха и скрипа половиц внизу. Чеканный профиль Сталина освещал пробившийся сквозь неплотно зашторенное оконце солнечный луч с мерцающими в нем крохотными серебряными блестками-пылинками, и я вдруг с острой жалостью увидела, как постарел он и осунулся, какие глубокие морщины пролегли на лбу и вдоль щек, какими усталыми стали глаза и как поседели смоляные виски и усы. Мое сердце прямо-таки разрывалось от жалости, от любви, от великой преданности и от горького презрения к себе: как же я могла слушать заведомую ложь об этом самом великом, самом мудром и самом кристально чистом и честном человеке и ничего не предпринять, не дать достойный отпор клеветнику?!

И вдруг Сталин сказал, пристально глядя на меня:

– Классовая борьба лишь на время затихла. Врагов, предателей Родины, тайных и явных, становится с каждым днем все больше и больше… Мы и впредь будем еще