Робко, с упавшим сердцем, я спросила: «А мы?.. Разве мы, товарищ Сталин, тоже враги России? Наша ли вина, что…»

Но Сталин прервал меня, повторил жестко: «Будем более беспощадными, более принципиальными, более безжалостными…»

Что-то толкнуло меня в грудь, и я проснулась. Было темно и душно. Где-то далеко-далеко громыхнул гром, – видимо, собиралась поздняя гроза. В ночной тишине, заполненной легкими посапываниями и вздохами, казалось, еще были слышны слабеющие отголоски слов «…беспощадными… принципиальными… безжалостными…». В первые секунды ощущение реальности виденного во сне было так велико, что я, сев на кровати, протянула даже руки в надежде снова ощутить под пальцами грубый ворс шинели вождя. Но увы, увы, увы… И до утра уже не смогла больше уснуть. Под шум проливного дождя за окном пыталась и не сумела отогнать охватившее душу горькое чувство отчаяния и безысходности. Неужели же ты никогда, никогда не простишь меня, Родина?

30 сентября

Четверг

      …Как на Верины именины

Испекли мы каравай.

– Вот такой вышины,

– Вот такой нижины,

– Вот такой ширины,

– Вот такой ужины…

Милая, смешная песенка. Милая, смешная детская игра, с дружными приседаниями и притоптываниями, со вскидыванием рук вверх, вниз, в стороны, в «ужину»… А ты, именинница, стоишь с бьющимся сердцем в центре круга, переводишь горящие глаза с одного ждущего лица на другое, и сладко-то тебе, и жутко до дурноты – вот выберешь сейчас на свое место того, кого «любишь больше всех», и этим сразу откроешь замурованную даже от самой себя за семью замками тайну. Нет уж! Лучше даже не смотреть на «любимого», а если и взглянешь случайно, то сразу (мол, вот еще!) переведешь взгляд на другого, на того, кто, честно говоря, тебя совсем-совсем не интересует и для кого ты, по правде сказать, тоже глубоко-глубоко безразлична. И, хохоча, потянешь его за рукав в круг, а затем, распевая заново вместе со всеми в хороводе эту смешную, дурашливую песенку, не сразу – ох, далеко не сразу, решишься поднять глаза на того, чьи ожидания обманула…

Значит, сегодня я праздничная – именинница. Признаться, и мама, и я, и Сима даже забыли об этом, да напомнили Павел Аристархович с Юрой. Прислали по почте теплое поздравление на красивой-красивой, наверняка привезенной еще из России открытке: прекрасная, златокудрая, голубоглазая девица, печально и нежно улыбаясь, берет из клюва белоснежного голубя письмо, на конверте которого золотыми буквами значится: «Вера. Надежда. Любовь».

«Пусть твое сердце никогда не оскудеет на доброту и внимание к ближним. Пусть сбудутся все твои желания, и пусть всегда будут с тобой Вера, Надежда и Любовь. Да хранит тебя Бог», – пишет на обороте открытки четким, каллиграфическим, с затейливыми завитушками почерком Павел Аристархович. А Юра приписал аккуратными круглыми буквами: «Я очень-очень желаю Вам счастья!»

Спасибо, спасибо им обоим.

Итак, сегодня в мире царствуют Вера, Надежда и Любовь. Ну что же… Вера – всегда со мной. Она – во мне, она – неистребима и несгибаема и поэтому – вечна… Надежда? Без нее, без Надежды, нельзя было бы ни жить на земле, ни ходить по этой Земле, а также ни дышать, ни плакать, ни петь, ни смеяться. Вот поэтому она тоже со мной, она тоже во мне, она тоже неистребима и несгибаема, а значит, тоже вечна. Что же касается Любви – она бессмертна. Любовь дает жизнь, она движет жизнью. Во имя Любви совершаются великие подвиги и кровавые преступления, рушатся темницы и возводятся хрустальные замки. Во имя Любви восстала из пепла прекрасная, сказочная птица феникс. Любовь – это дети, небо, солнце, воздух, вода, трава и деревья, Любовь – это сама жизнь, а поэтому она тоже вечна. Бессмертна и вечна.

Сегодня, после многих дней тягучей, изматывающей до состояния отупения боли, кажется, наступает (тьфу, тьфу – через левое плечо) легкое просветление: приступы «скручивания» становятся реже и, слава Богу, короче и слабее. Как ни странно, на этот раз помог Шмидт.

Во вторник утром, когда я, Сима и Мишка выносили из сарая секиры и корзины (началась уборка кормовой свеклы) и когда мне почему-то было особенно плохо, Шмидт соизволил заметить мой «ганц шлехте» вид.

– Почему ты такая зеленая? Бист ду кранк? Ты что – заболела? – спросил он меня и не удержался, чтобы не добавить гадость: – Может быть, слишком перегуляла в воскресенье со всеми своими лербасами-кавалерами?

Как раз в этот момент боль оказалась настолько сильной, что я невольно «охнула». Волна горячей слабости окатила всю, с головы до пят. Ноги сделались «ватными». На лбу, на висках выступили капли пота. От боли и от обиды слезы застлали глаза.

– У нее болит живот. Уже давно, – сердито сказал Миша. – С тех пор, как мы грузили картошку на станции. Наверное, она надорвалась с этими мешками.

– Еще чего! Надорвалась… Пожалуй, вы надорветесь! – Шмидт смотрел на меня озадаченно. – Почему же ты не сказала мне о своей болезни раньше? Полагаешь, язык отнялся бы, если б сказала?

– А что изменится от этого? Я пью отвар из целебной травы, мне фрау Гельб дала. Прикладываю вечерами тепло-горячую бутылку.

– Отвар из травы… Она пьет… Слишком умными все хотят быть. Горячие бутылки! А может, тепло как раз и не следует применять. – Сердито ворча себе под нос, он поднялся на крыльцо. – Подожди меня здесь. Сейчас узнаю, дома ли лекарь. Если он согласится тебя посмотреть – сходишь сейчас к нему. Вот ведь что придумали – надорвалась она…

Через пару минут Шмидт снова появился на крыльце.

– Знаешь, где живет доктор? Его дом – сразу за усадьбой Клодта. Отправляйся, не мешкая, а то он может куда-нибудь исчезнуть… Да смотри, по деревне без дела не болтайся – надо в поле идти! На, возьми аусвайс…

Удивительно, какая еще муха укусила нашего «господара», что стал он вдруг проявлять столь трогательную заботу о здоровье своих «восточных рабов»?

Лекарь был в саду и по всем признакам никуда не собирался «исчезать» – обрабатывал на зиму кусты роз. Увидев меня возле ограды, кряхтя, придерживая одной рукой поясницу, разогнулся. Сняв с себя короткий клетчатый фартук, повесил его на торчащий из клумбы какой-то металлический штырь. После этого не спеша ополоснул пальцы в стоящем рядом ведре, не спеша вытер их вынутым из кармана носовым платком. Высокий, костистый, облаченный в узкие, протертые на коленках фланелевые штаны и в такую же куртку, с торчащими из-под нелепого, зеленого, словно