мысли, чтобы такому безумному человеку поручено было объявление царского повеления, приказал вывести его вон. И доктору Карбонари правдивость поручения показалась сомнительной, так как он только что вернулся от того самого больного, к которому его посылал царь; однако он вторично посетил больного. Между тем аптекарь, как пишет Корб, «самым скорым бегом, какой обыкновенно бывает у лиц разъяренных, поспешил к царю и сильно жаловался ему о презрении к царскому приказу, о причиненной ему обиде и непростительном ослушании врача. Жалобе его помогли те, кто состоял с ним в свойстве по жене или был его товарищем по вере. Своими обвинениями они успели возбудить негодование царя против ни в чем не повинного врача и пытались сделать это негодование более опасным, устроив другую бесчестную хитрость. Именно, когда врач, посетив вторично больного, просил допустить его к царю для доказательства своего повиновения, прапорщик (vexillifer), который тогда стоял на карауле, нарочно в течение двух часов отказывался впустить его, чтобы самое промедление, в котором нельзя было тогда оправдать врача, внушило доверие к вполне несправедливым на него жалобам. Поэтому, когда, наконец, врач был допущен к царю, тот не выслушал его, а велел возможно скорее взять его как явно виновного под стражу или арест». Хлопотать за него взялся боярин Ф. А. Головин, стоявший во главе медицинского ведомства, когда ему было доложено об аресте. Карбонари был освобожден 15 января[967].

Под вечер 10 января Петр присутствовал на похоронах иноземца капитана Шмита, убитого в ссоре некиим шотландцем-фокусником, всадившим ему кинжал в бок. Фокусник скрывался некоторое время у польского посла, но затем был выдан[968].

12 января на Постельном крыльце по старому московскому обычаю был сказан указ московскому дворянству о сборе на службу весной 1699 г. Местом сбора назначался город Ахтырка, куда московское дворянство должно было съезжаться на сроки 20, 25 и 30 будущего марта. «Сказку сказывал разрядный дьяк Иван Кобяков, а у сказки стоял боярин Тихон Никитичь Стрешнев»[969]. Известие об этих военных сборах передает и Корб под тем же 12 января. «До сих пор, — пишет он, — нет никаких помышлений о мире, и все распоряжения направлены к войне, хотя подданные, угнетенные постоянными налогами, в тайном негодовании смотрят на невыгоды войны и стонут ежедневно, вздыхая о спокойствии пламенно желаемого мира. А чтобы всем было известно о непременном решении воевать, по желанию царя старейшие лица в царстве (senatores regni)[970] объявили, чтобы все князья вплоть до самого низшего стольника (то есть все родовые вельможи [principes] до последнего дворянина) были готовы к скорому походу с соответствующим их средствам количеством слуг. Так легко можно созвать в Московии многочисленные войска!»[971] Этот сбор оказался впоследствии ненужным, так как 14 января в Карловице было заключено перемирие с Турцией.

14 января хоронили полковника Богдана Пристава, человека близкого к Лефорту, участника Великого посольства, исполнявшего при посольстве обязанности второго секретаря. «Совершено было погребение полковника… Пристава, — записывает Корб, — который недавно… исполнял должность гофмейстера при Великом московском посольстве. На похоронах и обычном после погребальной церемонии обеде, устроенном генеральшей Менезиус, соблаговолил присутствовать царь. Когда он отведал обносимого кругом вина и нашел, что оно чересчур кисло, то вo всеуслышание сказал, что оно вполне подходит к поминальному обеду»[972].

XXX. Приезд в Москву бранденбургского посланника фон Принцена

В этот же день, 14 января, происходил торжественный въезд в Москву бранденбургского посланника. Чтобы поддержать и упрочить завязавшиеся в Кенигсберге дружеские отношения, курфюрст Фридрих III решил отправить к Петру особое посольство и посланником назначил лицо, наиболее приятное Петру, — Маркварда Людвига фон Принцена, молодого 24-летнего человека, который, как припомним, состоял в качестве пристава при Великом посольстве во время пребывания последнего в Кенигсберге в 1697 г. и в высшей степени понравился царю. Эти симпатии, как увидим ниже, оказали свое влияние на успех посольства. Уже в феврале 1698 г. фон Принцен жил в Курляндии, ожидая возвращения царя в Москву. В конце октября этого года в Москве была получена отписка псковского воеводы ближнего кравчего К. А. Нарышкина с уведомлением, что посланник находится в Митаве и намерен ехать во Псков. Из Москвы была послана Нарышкину обычная в таких случаях грамота с приказанием, когда посланник приедет во Псков, досмотреть его проезжий лист, каким чином он там написан, послом или посланником, и соответственно с этим принять его во Пскове, дать ему корм, подводы, пристава и провожатых, справясь с тем, как поступали в предыдущих подобных же случаях. Принцен долго медлил; только 17 декабря приехал на русский рубеж и 19-го был во Пскове. При нем оказалась свита в 52 человека. Нарышкин предложил ему кормы в натуре применительно к прежним случаям приема бранденбургских посланников, но Принцен отказался и запросил вместо натуральных кормов 200 рублей кормовых денег, заявляя, что, если ему этих денег дано не будет, он доедет до Москвы на свои средства, чем поставил Нарышкина в большое затруднение. «И я, холоп твой, — доносил последний в Москву, — сверх того прежнего примеру по такому его большому запросу вместо корму и питья, такого большого числа денег двусот рублев без твоего, великого государя, указу дать не смею и для того, что он в курфистрове листу написан чрезвычайным посланником, а не послом»[973].

Принцен и поехал на свои средства, которые возмещены ему были потом в Москве, куда он добрался без малого через месяц и, встреченный на подхожем стане за Тверскими воротами подполковником Дмитрием Лежневым, который был назначен к нему приставом, имел торжественный въезд в столицу 14 января около трех часов пополудни. Церемония эта, при которой, вероятно, Петр присутствовал где-либо в качестве зрителя, подробно описана Кор-бом. В предшествии роты конных солдат, чинов свиты, «гордо сидевших на царских лошадях, блиставших позолоченной сбруей и чепраками», посланник ехал с приставом в позолоченных царских санях, запряженных парой белых лошадей в окружении двенадцати царских слуг в красных кафтанах и своих скороходов в голубом платье. Для житья ему были отведены в Большом посольском дворе в Китай-городе те комнаты, из которых незадолго перед тем выехал польский посол[974]. Едва посольство там поместилось, как уже возникло затруднение. Хотя эти покои к приезду бранденбургского посланника велено было убрать и приготовить, однако фон Принцен нашел в них после польского посла такую обстановку, что, по его словам, от нее и сам он, и люди его сделались больны. «Причиной этого, — пишет он в своем донесении курфюрсту от 17/ 27 января, — был дым и