которые приписал ему Давыд Тихонов, ходил, и сверх того прибавил: «А как бы де стрелецкие полки из Азова для бунту к Москве пошли, и ему было, Ивану, своей братьи не оставатца, к Москве с ними итти ж. А та-де речь у них во всех шести полках носилась»[951].

Таковы были азовские разговоры осенью 1698 г. Как выше было сказано, возможно, что не все они происходили в действительности, что иные из них, по крайней мере в том виде, как они передаются в разыскном деле, были только оговорами, сделанными одними лицами на других. Но все же и в таком значении эти оговоры отражают образ мыслей и настроение той среды, из которой они исходили. Суждения, приводимые в них, были возможны и вероятны в этой среде, хотя бы они на самом деле и не были произнесены теми устами, в которые они оговорщиками вкладывались. Если бы они шли слишком вразрез с действительностью, им бы никто не верил.

Как видим, дело на Дону и в Азове далее толков, пересудов и — самое большее — словесно высказанных намерений не пошло; никаких действий предпринято не было. Толки эти были как бы отдаленным эхом московских событий лета 1698 г. И здесь, в Черкасске и в Азове, — то же раздражение против бояр. Но казаки заводят речи о том, что не все еще боярское имущество передано по церквам и монастырям, что осталось его достаточно еще и на боярских дворах. Стрельцы были раздражены именно политической, правительственной деятельностью бояр. Бояре их, стрельцов, намеренно «переводят», т. е. губят. Большое озлобление среди азовских стрельцов и прямое желание мести вызвала расправа со стрельцами под Воскресенским монастырем, о которой привезены были на Дон преувеличенные слухи. Как мы знаем, под Воскресенским монастырем мятежные стрельцы далеко не были истреблены поголовно. Причиной раздражения была также убавка хлебного жалованья. У тех и других, у казаков и у стрельцов, мелькала мысль о походе на Москву, чтобы там покончить с ненавистной боярской властью, причем поход рисовался как движение, к которому примкнет чернь. Во время движения будет происходить расправа с местными воеводами, которых восставшие будут побивать и в воду сажать. Все это — знакомые черты происходившего тридцать лет перед тем разинского движения, и недаром «старичок-стрелец» Парфенко Тимофеев, участник разинского похода, в дни молодости ходивший в отрядах Разина с обожженным колом, обещал и на этот раз «тряхнуть стариною».

Личность самого царя стоит вне этих злобных пересудов; ее не задевают, кроме не совсем ясного намека на то, что хотят и «до большого добраться». Мысль смущена тем, что государь покинул царство, уехал за море и там его не стало. Царевич, о котором выражаются почтительно и с сочувствием, всецело в руках бояр, бояре хотели даже его удушить, — и сюда долетел слух, пущенный тогда о царевиче в Москве. Раздражение простиралось и на местную, азовскую власть. Среди стрельцов ходили слухи о каких-то присланных в Азов милостивых царских указах, которые боярин и воевода князь А. П. Прозоровский не объявляет и прячет «под ремень»[952]. Подьячие воеводской канцелярии не передают стрельцам привозимых почтой писем, «грамоток» из Москвы, которые были дороги стрельцам как связи, соединявшие их, заброшенных на далекую и постылую окраину, с покинутыми в Москве семьями. Как следствие этого недовольства высказывалось намерение к 1 сентября с воеводой покончить, посадить его на копья. Стрельцы были недовольны также некоторыми своими полковниками; припомним, как злобно говорил Мишка Чебоксарь о своем полковнике, которого хотел убить из самопала. Наконец, их очень раздражали «немцы» — иноземцы, заведовавшие производившимися в Азове военными сооружениями и работами, вероятно, очень тяжелыми, которыми были заняты стрельцы: «В Москве житья нет от бояр, а в Азове от немцев; в воде черти, а в земле черви», — говорил один стрелец; другой советовал расправиться с иноземцем, надсматривавшим над работами и бившим стрельцов: «Кабы пихнул его в ров, то бы и почин пошел», и т. д.

Вот в чем заключалось азовское дело. Как видим, никакого дела в нем, собственно, не было, были только слова, в которых выражалось настроение стрельцов. Монах Дий, принявший так близко к сердцу неудачу стрельцов под Воскресенским монастырем, возбуждал это настроение и подстрекал стрельцов постоять за себя; но все это были только слова, никаких более активных шагов он не предпринял. Он, однако, стал центральной фигурой дела, которое затем осложнилось, когда в него стали попадать люди, с которыми Дий успел войти в соприкосновение, каковы казак Тимофей Соколов, привезший на Дон вести об истреблении стрельцов, писарь Алексей Киндяков, сообщивший об этих вестях Дию, стрелец Федор Аристов, с которым Дий ехал из Черкасска в Азов, сожитель Дия по келье иеромонах Павел, стрельцы, караулившие обоих монахов и выражавшие им сочувствие, — Терентий Артемьев и Тимофей Филиппов, стрелец Кузьма Аксентьев, вступивший с Дием в разговор. А затем дело пошло как бы расширяющимися кругами, и к нему был присоединен и более отдаленный круг лиц, непосредственно уже с Дием не соприкасавшихся, но выражавших то же настроение и в таких же предосудительных словах. Так попали в дело стрельцы Мишка Чебоксарь, озлобленный против своего полковника, Нестер Бугаев, Семен Решетов и др. Следствие в Москве началось в Пушкарском приказе, где оно заняло три дня: 22 декабря, 3 и 4 января 1699 г. Затем дело было передано в Преображенский приказ, куда оно поступило 17 февраля, и в этот день там производились расспросы привлеченных лиц. В марте дело и прикосновенные к нему колодники были переправлены в Азов, куда в конце мая прибыли Петр и князь Ф. Ю. Ромодановский; там расспросы производились в мае и июне 1699 г., и уже с пытками, после чего дело опять вернулось в Москву. Оно непомерно затянулось. Достаточно сказать, что розыски в Преображенском приказе производились в 1701–1705 гг. и, как мы уже видели выше, иные из участников дела давали показания с пятнадцатой и с шестнадцатой пыток. Сам Дий, которого при первоначальном заочном рассмотрении дела в Москве в Пушкарском приказе осенью 1698 г. нашли достаточным наказать монастырскими шелепами и сослать в Воронеж в монастырь под начал, был потом «по указу великого государя за его воровство кажнен смертью»[953]. Крутым расправам подверглись и некоторые другие участники дела, расправам тем более жестоким, что они производились много лет спустя после того, как были произнесены слова, за которыми эти крутые взыскания следовали, и когда, казалось бы, эти слова можно было предать забвению. В 1704 г. атаман Тимофей Соколов и писарь Алексей Киндяков по боярскому приговору были биты