и мои друзья по работе тоже „устали“ от этого положения невыразимо. Полное бессилие. Сами ничего не можем. Все в руках функционеров — Шейнмана и Фрумкина. Так нельзя. Все пишем, пишем, пишем. Так нельзя»[1639]. Наверное, трудно было бороться с таким деятелем, как Арон Львович, ведь его подпись красовалась на каждом червонце. И он, только он решал вопрос о том, позволит ли Госбанк дополнительные лимиты за счет эмиссии на расширение кредитования промышленности, чего так упорно добивался Дзержинский.

Переговоры между Красиным и Уркартом возобновились в Берлине, где они 9 сентября 1922 г. и подписали концессионное соглашение. Западная пресса однозначно рассматривала это как большой успех России в восстановлении нормальных деловых отношений с капиталистическим миром. А побороться в тот раз было за что: Уркарт по факту получал в аренду свою бывшую собственность в России на 99 лет. Советское правительство обязывалось уже через два месяца после ратификации предоставить Уркарту 150 тыс. ф. ст., а всего объем инвестиций по соглашению составлял 2 млн ф. ст. (20 млн руб. золотом).

Красин был на подъеме. Казалось бы, ничто не предвещало беды. «Договор мною заключен в Берлине, могу сказать, блестяще», — спешит он поделиться радостью с женой[1640]. Он придавал этому вопросу такое большое значение, что решил сам вылететь с документом в Москву, куда и прибыл после некоторых приключений 14 сентября 1922 г. Дело предстояло непростое, особенно при утверждении договора в СНК «при наших головотяпских порядках». Ибо, писал Красин, «тут многие умники, частью по невежеству, а иные, может быть, и по христианскому желанию подложить ближнему свинью, начинают что-то мудрить, морщить носы и, что называется, воротить рыло. Мне приходится дождаться двух-трех решающих заседаний и дать генеральный бой»[1641].

Надо признать, и на этот раз интуиция Красина не подвела. Садясь в самолет, он не знал, какой его поджидает неприятный сюрприз. Однако удар Красин получил оттуда, откуда менее всего ожидал: резко против концессии возразил… Ленин! 4 сентября он направил Сталину записку, в которой в качестве условия одобрения концессии выставил требование предоставления российской стороне «большого займа». При этом Ленин сослался на заключение комиссии, которая выступила против передачи предприятий иностранцам.

Когда подолгу читаешь архивные документы и личную переписку, относящиеся к деятельности того или иного человека, то со временем начинаешь невольно отмечать его любимые идиомы. Так вот, Красину явно пришлось по душе прекрасное русское выражение «подложить свинью». Он довольно часто употребляет его не только в частных письмах, но и в официальных документах, вплоть до шифротелеграмм. Следует признать, что в реальной жизни он и сам не брезговал воплощением этого постулата в жизнь, не гнушаясь воспользоваться подвернувшимся случаем, дабы насолить своим недоброжелателям, делая это зачастую чужими руками. Ну, это так, к слову.

12 сентября Ленин, опять же через Сталина, направляет в Политбюро новую записку с предложением отклонить соглашение. При этом он не стесняется в определениях: «Это кабала и грабеж»[1642]. Нельзя создавать прецедент — вот основная мысль вождя. Подобный поворот был настолько неожиданным, что даже члены Политбюро пришли в замешательство. Предложенный компромиссный вариант жестко отвергается. Узнав о столь резкой смене позиции вождя, Красин буквально опешил.

Возможно, в тот момент ему было необходимо убедить самого себя в правильности того решения, которое у него вызрело. Верный своему подходу, Леонид Борисович пошел на жесткий демарш, открыто демонстрируя, прежде всего вождю, готовность рискнуть всем, но добиться поставленной цели. Ведь в те минуты, когда он писал супруге это письмо, перед ним на столе лежала другое, пока еще не отправленное послание. Красину предстояло решиться на шаг, который мог изменить не только всю его собственную жизнь, но и отразиться на судьбе детей, точнее, их благополучии и безбедном, беспечном существовании. В нем кипело возмущение, и он выплеснул свой гнев на бумагу.

«Дезавуирование меня правительством, — писал он руководителю этого самого органа, то бишь Ленину, — сделает невозможным пребывание мое на каких-либо правительственных должностях и будет иметь, по всей вероятности, и некоторые неблагоприятные политические результаты. Мой долг Вас, как главу правительства, об этом предупредить»[1643]. Заволновался не только Чичерин, что вполне естественно, но и некоторые другие наркомы, дипломаты.

Однако Ленин остался глух ко всем этим стонам и угрозам, ропот не смутил его. Почему? Скорее всего, у него попросту закипело, как частенько бывает у тяжело больного человека, когда ему перечат. Но, возможно, существовали и другие причины. Я их еще коснусь.

5 октября 1922 г. Политбюро на очередном заседании не проголосовало за предложение о ратификации. На следующий день концессионное соглашение с Уркартом отверг и пленум ЦК РКП(б). Да и вряд ли стоило ожидать другого. Ну, а СНК попросту продублировал эти решения. Красин, прежде абсолютно уверенный в положительном результате, был раздавлен. Однако если сопоставить цепь событий, то становится очевидным, что случившееся в октябре 1922 г. — скорее всего, месть вождя за попытки Красина отстранить Ломоносова от золотого сундука, чего не мог допустить Ленин. Владимир Ильич, как мне представляется, рассматривал концессионное соглашение с Уркартом, с которым, кстати, встречался лично и остался очень доволен беседой, в качестве подготовки Красина к собственному вхождению в крупный бизнес. Гарантировать это Леониду Борисовичу мог только Уркарт. Ленин прекрасно понимал, насколько это поражение болезненно для его теперь уже явного оппонента. Возможно, таким путем он хотел добиться самоустранения от дел Красина, для которого успех выпестованного им проекта чрезвычайно важен. Ведь Леонид Борисович не стесняется превосходных степеней в оценке собственных достижений. Характеризуя выработанное им с Уркартом концессионное соглашение и свой вклад в укрепление международных позиций России, он пишет супруге накануне решающего заседания Политбюро ЦК РКП(б): «Мною 9 сентября заключен в Берлине договор, по отзыву всей мировой печати, превосходящий по своему значению все доселе заключ[енные] нами договоры плюс Генуя и Гаага, но здешние мудрецы, пославшие меня 24 августа лететь в Берлин и обратно, теперь, что называется, воротят рыло. Дела у нас тут настолько серьезны становятся, что я подумываю об уходе с работы этой совсем: слишком велико непонимание руководящих сфер и их неделовитость, так что буквально опускаются руки. Таким образом, мои милые, нам еще предстоит довольно крупная ломка всех наших жизненных обстоятельств и условий. Возможно, это и к лучшему, можно будет несколько отдохнуть и разобраться в этой сутолоке. Я твердо решил уйти из пра[вительст]ва, если не проведу этого дела, но, пока не проиграл его во всех инстанциях, должен бороться до конца»[1644]. Причем Красин прямо указывает дату проведения пленума ЦК РКП(б), куда затем должен быть