План иезуитский, конечно, достойный архиепископа. Препятствий у плана достаточно, однако архиепископ с помощью своих иезуитских приемов надеется их обойти. Первое препятствие очевидно: без парламента и шагу не ступишь, а парламент прозябает в Труа. Ну, это сущий пустяк, и двадцатого сентября парламент возвращают в Париж. Спрашивается после этого, стоило ли его туда отправлять. Он уехал туда в ореоле сочувствия его несправедливым гонениям, а возвратился закаленным и непреклонным.

Конечно, архиепископ рассчитывает парламент умаслить и поразить. Сначала умаслить. Старейшинам, само собой, закулисно и тайно, обещают кое-какие награды, пожалования и повышения, прекрасно понимая, что против такого рода соблазнов мало кто устоит, мировая практика, это закон, никакой парламент не может быть неподкупным. Затем заранее приготовленный эффект.

В одиннадцать часов утра девятнадцатого ноября 1787 года спокойствие Парижа нарушает рев труб. Колеса экипажей гремят. Гвардейцы скачут. Стальные подковы звенят по булыжнику мостовых. Двор Дворца правосудия наполняется громом. В зал заседаний вступает король! Блестящая свита окружает его, все те, кто должен, но не желает платить. Король опускает в кресло. Хранитель королевской печати объявляет торжественно, что парламенту представляется два закона, о протестантах и займе, так вот, господа, эти законы необходимо зарегистрировать, здесь и сейчас!

Прения открываются. Иезуитский замысел как будто начинает срабатывать. Деловая, буржуазная Франция давно ждет закона о протестантах, и парламент ни в коем случае не может его отклонить. С законом о займе сложней. Очень не хочется давать в долг королю, всё равно не отдаст, а главное, чем дольше без денег сидит, тем покладистей будет, тоже практика мировая, тоже закон. Но соблазняет обещание созвать Генеральные Штаты, правда, нескоро, да ведь двадцати миллионов хватит на месяц-другой, проклятая Австрияка и не такую сумму в два счета сожрет. Стало быть, Генеральные штаты может и раньше созвать, а там, глядишь, и конституцию даст. Умы колеблются, умы раскидывают мозгами. Раскидывают до самого вечера. Сумерки надвигаются. И тогда король говорит, понятно и кратко, что закон о займе должен быть зарегистрирован до окончания дня.

И тут поднимается его ближайший родственник и берет слово. Это герцог Орлеанский, ленивый, пресыщенный, жадный, никакой не политик, ещё менее государственный человек. Покоя не дает ему мелкое честолюбие, кровная обида на короля. Видите ли, герцог желает быть адмиралом. Правда, он моря не видел. Так вот на этом явно злокозненном основании король ему этой должности не дает. Ну, поделом ему, пусть получает!

И король получает, совсем не стой стороны, с какой ждет. Его ближайший родственник, который кормится из его рук, вопрошает почтеннейшее собрание, что происходит? Творится ли заседание членов парламента? Или это собрание в присутствии короля? Ответ очевиден: это собрание в присутствии короля. А если так, то на этом собрании нельзя регистрировать никакие законы, ведь законы регистрируются только на заседании членов парламента. Стало быть, он протестует. Король возмущен:

– Вы вольны сделать это!

Король поднимается и уходит. Протест оформляется должным образом. Зал аплодирует. Герцог Орлеанский герой, чего он и хотел, даже не подумав задуматься о последствиях.

Впрочем, первые последствия нетрудно было предвидеть. Наутро король отправляет герцога в изгнание, в его собственное имение. Троих из самых говорливых старейшин рассовывают по крепостям. Парламенту повелевается явиться в Версаль, вымарать протест герцога из протокола и зарегистрировать предложенные законы о протестантах и займе.

Как бы не так! Король без денег уже не король, это знает каждый мальчишка. Парламент волнуется. Парламент требует прежде освободить своих узников. Вслед за парламентом волнуется Франция, которой уже становится нечего есть, поскольку во Франции снова неурожай. Памфлеты идут косяком и сеют злобу, неповиновение и всеобщий протест. Созвать Генеральные штаты уже требует вся страна.

Король предупрежден. Он должен действовать, и действовать решительно и эффективно. Или одним ударом покончить со смутой. Или сразу уступить и согласиться на Генеральные штаты, и уже не после дождичка в четверг, а завтра, ещё лучше даже сегодня.

Решительно действовать король не умеет. Да нынче, без денег, он уже не имеет средств, чтобы одним ударом покончить со смутой. Сразу уступить ему не позволяет достоинство короля. В самом деле, ведь он король, а они его подданные и обязаны беспрекословно повиноваться ему.

Он заблуждается, как до него заблуждался один несчастный английский король, а после него будет заблуждаться один, тоже несчастный русский царь. Подданные не только обязаны, но и не без удовольствия повинуются только в том случае, когда он исполняет свои обязанности на благо народа, а не во вред, не на разоренье ему. Это негласный общественный договор. Нарушать его не позволено никому.

Людовик ХV1мечется, не знает, что предпринять. Он то изгоняет парламент, то возвращает его, то отправляет в парламент гвардейцев, которые не только выпроваживают вон его членов, но и замыкают на замок Дворец правосудия. Ни к чему, кроме нового возмущения, его действия не приводят и не в состоянии привести.

Франция закипает, Франция готова взорваться, а денег становится не больше, а меньше. Упразднение нескольких свор охотничьих псов мало чему может помочь. Луидоры текут из казны, как вода, но не притекают обратно. Окончательно закружившийся архиепископ хватает деньги повсюду, где только может схватить, в том числе опустошает кассу театра, учрежденного королем.

Кажется, короля уже предупреждают даже стихии. В предыдущем году урожай был плох. В наступившем году не выпадает дождей. Урожай готовится средний, но все-таки близится жатва, и есть надежда, что можно будет дотянуть до весны. Но и эта надежда истребляется в один день. Это тринадцатое июля 1788 года. Точно предвестие другого такого же дня, урожай сметается градом. Призрак голода заглядывает в окна домов.

Уже прямо необходимы кардинальные меры. И тут помрачившийся в уме архиепископ придумывает одну поистине кардинальную меру: он собирается ввести бумажные деньги. Вероятно, таким способом королевская казна извернется несколько дней, может быть, даже несколько месяцев. Очень возможно. Однако за эти несколько месяцев окончательно погибнет промышленность, окончательно погибнет торговля. Полное разоренье ожидает страну. Это в добавление к голоду.

Естественно, страна встает на дыбы. Страна отказывается повиноваться. Провинциальные парламенты грозят королю страшными бедами, прежде всего полным неповиновением любому его повелению. Главное, грозят изгнать интендантов, сборщиков королевских налогов и тем самым окончательно обескровить казну.

И приходится делать то, что давно пора было сделать и тем самым избежать многих потерь. Король отправляет Ломени де Бриенна в отставку. Король вновь призывает Неккера. Король объявляет выборы в Генеральные штаты. Правда, и тут он колеблется и мудрит и назначает их сбор почти чрез год.

Ну, Неккер возвращается. Но что теперь может сделать даже Неккер? Уже ничего. Он может предложить только заем в размерах что-нибудь около восьмидесяти миллионов ливров, вопреки тому, что один такой заем, куда меньше размером, уже провалился. Он вводит обязанность продавать хлеб на открытых рынках, а не у себя на дому. Он идет дальше. Правительственные чиновники получают право учитывать наличие хлеба в каждом департаменте, в каждой деревне и, что необходимо, но уже невозможно, в случае нужды реквизировать излишки зерна, там, где они, разумеется, есть. Ни к чему хорошему не ведут эти чрезвычайные меры. Они рождают панику и потворствуют спекуляцию, которая способна любую панику превратить в пожар.