Подобно тому, как новый министр финансов предлагает гербовый сбор, он предлагает акционерам установить сбор за пользование мостом, поскольку его мост будет частным владением. Он определяет стоимость проезда для экипажей различной запряжки, для пешеходов и верховых, для прогона скота.

Убедительны ли его расчеты и выкладки? В высшей степени убедительны. Он принимается соблазнять и настраивать энтузиастов, и очень возможно, что ему удалось бы учредить ещё одно преуспевающее акционерное общество и ещё при жизни увидеть свой замечательный мост, если бы во Франции в самое ближайшее время всё не перевернулось вверх дном. Тем не менее, мост этот будет построен. Приблизительно сто лет спустя. На том же самом месте, на которое указал. Почти той же самой конструкции, которую он разработал, естественно, с учетом новейших достижений науки и техники. И его вклад в это дело к тому времени позорно забудут. И мосту, ни с того ни с сего, дадут имя Сюлли.

Чертить, рассчитывать, разрабатывать энтузиастов – всего этого ему слишком мало. В пятьдесят шесть лет его энергия кипит, как в котле, а дел вокруг хоть отбавляй. У него типография, у него писчебумажные фабрики, которые помимо сочинений Вольтера, приносят солидный доход, иначе он не смог бы издавать никакого Вольтера. И вот это грандиозное предприятие, которое тоже не зачтется ему, подходит к концу. Недалеко время, когда последние тома выйдут из его складов и разойдутся по Франции, и он уже смотрит в будущее. Есть ещё и силы, и деньги, и время для нового не менее грандиозного предприятия и ещё чем-нибудь обессмертить свое честное имя.

Тут ему уже не нужны чертежи и прикидки. Новое грандиозное предприятие давно вызревает в его беспокойном уме. После полного собрания сочинений Вольтера он издаст полное собрание сочинений Жана Жака Руссо, который по нынешним временам, как ему подсказывает чутье, важней и популярней Вольтера. И он с наслаждением перечитывает Руссо. Он в восторге от «Новой Элоизы» и «Исповеди». Его моральная проповедь напоминает ему моральную проповедь англичанина Ричардсона, которую он впитывал в детстве и которая по-прежнему составляет прочный фундамент его нравственной жизни.

Может быть, он как раз перечитывает переписку Сен Пре и Жюли, когда молчаливый слуга подает ему визитную карточку. Он откладывает книгу и вертит в руках это изящное произведение типографского искусства и бумажного производства. На белом глянцевом поле отличной голландской бумаги красиво набрано:

«Амелия Уре, графиня де Ламарине».

Ниже наспех приписано карандашом:

«Нинон».

Черт возьми, какая Нинон?!

– Что же, проси.

Он учтиво поднимается и делает шаг навстречу входящей молодой даме в отличном модном наряде. В первый момент он поражен изумлением. Да это Жюли Бекю, мадам дю Барри, бывшая любовница умершего короля, которая нынче пребывает где-то в провинции. Кажется, они расстались врагами. Что же нужной ей теперь от него?

Лишь спустя миг он начинает соображать. Жанне Бекю теперь лет сорок пять, сорок шесть, а эта явным образом лет на двадцать моложе. Но та же фигура, то же лицо! Она высокого роста, сложена как богиня, открытый лоб, белокурые волосы, прекрасно очерченные брови, выразительные глаза, овальной формы лицо, нежная кожа, высокая грудь и то же распутство в зовущей улыбке, в тонких морщинках у глаз.

– Чему обязан?

Он не помнит Нинон, но это не смущает её. Она свободно и ровно напоминает ему: город Экс, судебный процесс, его грандиозный успех и несколько девических писем, на которые он ей ответил тогда. Она подписывалась «Нинон». Теперь она замужем, но по-прежнему в него влюблена. Она оглядывает его смеющимся взглядом. Он постарел? Да, он постарел, точно так же, как она созрела и расцвела. Но ей как будто именно это и нужно. Она из тех женщин, которые сходят с ума от стареющих, очень прославленных и потому неотразимых мужчин.

Он как раз из тех стареющих, очень прославленных и потому неотразимых мужчин, которые сходят с ума от таких вот молодых красивых обаятельных женщин с легкой тенью распутства в улыбке и в тонких морщинках у глаз. Она не успевает покинуть его кабинет, как он бросается к письменному столу и в возбуждении строчит ей письмо, сам не совсем понимая, что говорит, перечитывает, пишет снова и рвет и всё в том же возбуждении что-то плетет другим днем:

«Я не хочу больше Вас видеть. Вы поджигательница сердец! Вчера, когда мы расстались, мне показалось, что я весь в раскаленных углях. Мои бедные губы! О, Боже! Они только попытались прижаться к Вашим губам и запылали, будто сжигаемые огнем и жаром. Зачем только я увидел Вашу прелесть… Вашу ножку и точеное колено… и эту маленькую ступню, такую крошечную, что хочется целиком взять её в рот? Нет, нет, я не хочу больше видеть Вас, не хочу, чтобы Ваше дыхание раздувало пламя в моей груди. Я счастлив, холоден, спокоен. Да что Вы могли бы мне предложить? Наслаждение? Такого рода наслаждений я больше не хочу. Я решительно отказался от вашего пола. Он больше для меня ничего не будет значить… Нельзя впиваться губами в губы, не то я сойду с ума…»

Хорошенькое пламя, надо сказать! Да, конечно, он остепенился и охладел. Теперь он женат. Отныне он дорожит спокойствием духа и холодным умом. У него на руках мост и Руссо. Зачем ему ещё одно приключение? В особенности из тех, от которых сходят с ума?

Он пытается устоять. Это сопротивление ещё жарче распаляет её. Она молода и красива, но она провинциальная девочка, ставшая совсем недавно графиней. Ей льстит победа над таким человеком, как Пьер Огюстен Карон де Бомарше, автор Фигаро и Тарара. Он больше не хочет таких наслаждений? Ну, это он врет! И она коварно отвечает ему, что она с ним абсолютно согласна, что они остаются друзьями, какими и были тогда, назад тому десять лет, в Эксе, а стало быть, они могут встречаться сколько угодно и как ни в чем не бывало, исключительно на положении старых и добрых друзей.

Так, конечно, не отвечают друзьям. Так отвечают именно тем, кого жаждут окончательно затащить в свои такие нежные, такие сладкие сети.

И она попадает в цель. И он снова строчит как безумец:

«Вы предлагаете мне дружбу, но поздно, дорогое дитя, я уже не могу подарить Вам такую простую вещь. Я люблю Вас, несчастная женщина, так люблю, что удивляюсь сам. Я испытываю то, что никогда прежде не испытывал! Вы что, более красивая, более одухотворенная, чем все те женщины, которых я знал до сих пор? Вы удивительное существо, и я обожаю Вас. Я хотел бы по многим причинам о нашей встрече забыть. Но как можно принимать красивую женщину, не отдавая должного её красоте? Я хотел лишь объяснить Вам, что Вас нельзя видеть безнаказанно. Но эта милая болтовня, которая с обычной женщиной проходит без всяких последствий, оставила в моей душе глубокий след. В своем безумии я хотел бы не отрывать моих губ от Ваших по меньшей мере в течение часа. Этой ночью я думал, что было бы большим счастьем, если бы я мог в охватившем меня бешенстве слиться с Вами, сожрать Вас живьем. «Её руки покоились бы тогда в моих руках, думал я, а её тело в моем теле. Кровь из сердца уходила бы не в артерию, а в её сердце, а из её сердца снова в мое, Кто бы знал, что она во мне? Всем бы казалось, что я дремлю, а внутренне мы бы всё время болтали. И тысяча столь же невероятных идей питали мое безумие. Как видите, сердце мое, теперь Вы не можете хотеть со мной встретиться. Моя любовь особого закала: чтобы что-то могло быть между нами, надо, чтобы Вы меня любили. А я, оценивая себя по справедливости, понимаю, что Вы меня любить не можете. Поскольку я уже вышел из того возраста, когда нравишься, я должен бежать от несчастья любить. Надеюсь, что всё это постепенно успокоится, если только я больше не увижу Вас. О, госпожа моя! Я оскорбил Ваши губы, поскольку коснулся их и не умер. Женщина! Верни мне душу, которую ты у меня отняла, или дай мне другую взамен!..»