Избенка была совсем низенькая, Ася стояла, касаясь головой потолка, в ней жили двое стариков. Дед был полоумный и глуховатый, старуха молчаливо и как будто сердито пихала ухватом чугунок в печь. Рыба в нем была явно несвежая, нехороший запах стоял на всю избу. Ася пригляделась к темноте избы. Она была такая маленькая, что им и правда некуда было устроиться. Стол, лавка, большой сундук и рукомойник с переполненной деревянной бадьей под ним, печь занимала почти половину дома. Ася с детьми встали у двери, не снимая своих вещмешков. Впятером в избе было не повернуться.

– Раздевайтесь, сядем вот тут, нам больше некуда… – зашептала Ася, показывая на угол у двери. – У кого хлеб?

– У меня! – Сева спокойно снимал мешок, его не смущали ни запахи, ни теснота.

Она достала хлеб, и еще мешочек. Положила на стол:

– Вот, бабушка, тут пшено, можно кашу сварить.

Старуха недоверчиво залезла в пшено корявыми пальцами и стала доставать чугунок из печи. Всыпала туда три горсти. Чугунок опять принес тяжеловатый запах подтухшей соленой рыбы и Асе стало жалко испорченного пшена.

– Иди луку принеси! – закричала старуха громко в самое ухо старику.

– Ай? – не понял дед.

– Луку притарань, глушня! – беззлобно подпихнула его к двери.

Дед ушел.

– Не стойте, чай, – кивнула на лавку. Пшено и хлеб явно смягчили старуху. – Далеко идете-то, горемычные?

– В Ермаково, бабушка.

– В Ермаки, получается… – машинально повторила старуха и внимательно посмотрела на Асю. Взгляд ее не был ни слишком стар, ни полоумен, как у старика. – Однако далеко туда, девка!

– Доберемся. Может, кто-то подвезет?

– Кто теперь подвезет? Коней-то всех сожрали…

Дед принес несколько луковиц, они были с присохшей землей, бабка обстучала их ножом прямо под ноги, пол был земляной, и стала чистить.

– А вы вдвоем живете? – Сева снял запотевшие очки. Прищурившись, внимательно наблюдал за работой старухи.

– Вдвоем. Отец это мой. Я бы уехала, да его не бросишь. Мы раньше чисто жили, а теперь так вот… Огородом да речкой кормимся… а с огорода налог. Три дня назад воз картошки у нас увезли, суки поганые. Хорошо, лук не нашарили.

Она покрошила лук, всыпала его в чугунок. Присела к краю стола и стала вертеть самокрутку. Потом еще одну. Прикурила обе, себе и старику. В избе стало не продохнуть, старуха увидела это, приоткрыла дверь. Это была странная женщина, говорила вполне по-деревенски, но и лагерный жаргон проскакивал. Видно было, что и другую жизнь она знала.

– Ты, девка, в Якутах осторожней, там сейчас командировку огородили – то ли лес валят, то ли рыбу ловят… попадешь к зэкам в лапы, так откатают, живой не уйдешь. Мужичье в лагере хуже зверей, в Якутах из-за них ночевать никто не пустит. – Она опять о чем-то соображала, потягивала мелко из самокрутки. – Зверосовхоз в Ангутихе был, из Якутов к ним рыбу могут возить, тогда, может, и доберетесь… А до Ермаков и не знаю как, там далеко! Трудненько придется. – Она прищурилась на примолкших мальчишек. – Сидели бы в Турухане.

– Мам, мы пойдем погуляем немножко? – спросил Коля.

– А? Да, хорошо, я с вами…

– Недолго, баланда скоро готова будет. Похлебаете горячего.

Они вышли и направились к остывающему Енисею. Просторно, широко было, особенно после тесной избы. Небо за рекой пылало розово-красным, все невольно залюбовались. Перевернутые лодки на берегу, штабеля бревен, стога сена – все было укрыто, как будто специально обрисовано снегом, и на всем этом, замершем и спокойном, на чистых белоснежных берегах отражалось мягкое вечернее зарево. Только зимняя вода реки поблескивала темно и неуютно.

– Такое небо! – Коля глядел с грустью. – В Москве сейчас день, до заката далеко еще.

– В Москве неба не видно… – Сева глубокомысленно изучал гигантский пейзаж. – И закатов нет, я про них только в книгах читал.

– Ты по-прежнему сомневаешься? – повернулся Коля к матери.

– Я не представляю себе, что нас ждет… Надо было лететь в Норильск.

– Самолет был перегружен… – Сева взял мать за руку. – Коля спрашивал.

– Да-да… – машинально подтвердила Ася.

Бабкина юшка оказалась из соленых стерляжьих голов. Протомленная в дыму печи, она уже так не пахла. Старуха налила им отдельно в большую миску, головы выложила на разделочную доску. Горчаковы с утра ничего не ели, и Ася достала ложки. Уха была вкусная.

Старухе не было и пятидесяти, звали Мотя, как она сама себя назвала. Она спала на печке, отец внизу на сундуке. Поглядев на ребят, Мотя стянула с печки большой тулуп, сложила вдвое и бросила на пол рядом с сундуком, явно намереваясь там лечь:

– Полезайте наверх, как раз вам там!

– А вы? – не согласилась Ася.

– Мы привычные…

В Селиванихе они прожили несколько дней. Енисей вставал на глазах, от берега покрывался льдом, его присыпало снегом, темная полоса воды парила в середине и каждый день становилась все уже. Морозило крепко, по ночам доходило градусов до тридцати, уверенно определяла Мотя, днем было солнечно и, казалось, не холодно.

Все вместе таскали на больших санках бревна из-под берега, вытянули Мотину лодку. Лук, спрятанный на чердаке, почистили от грязи и перенесли в дом. Ася с Мотей сходили по соседям, лошадей в деревне было всего три, и никто везти не согласился. Бабы Мотю за порог не пускали, а одна прямо назвала ее варначкой. Мотя в ответ выругалась заковыристым и беззлобным матом.

Как-то Мотя стала собираться на рыбалку, взяла пешню, сеть в корыте. Мальчишки загорелись, пошли все вместе. Стали пробивать лунки в курье, лед здесь был уже толстый, а лунок надо было много. Наконец поставили сеть. Мотя, довольная помощниками, закурила, усевшись на перевернутое корыто.

– Молодцы, ребята, работящие… – Повернулась к Асе и предложила вполне серьезно: – Оставайтесь до весны, перекантуемся как-нибудь! Дрова есть!

Через три дня утром, темно еще было, приехал на санях Микола, узнавший от жены про Асин спирт. Повез их в Якуты. Только выехали за околицу, Микола потребовал похмелиться. Ася, наученная Мотей, заупрямилась, но и возчик стоял на своем. Ася достала кружку и налила треть. Микола сыпнул в спирт снега, поболтал пальцем и, хлопнув залпом, снегом же и заел. Конь на этот раз был другой, бежал резвее, и дорога была лучше прикрыта снегом. Микола, не смолкая, рассказывал обо всем подряд, через час он еще выпил, потом еще. Ася и дети мерзли, чтобы согреться, слезали с саней и шли рядом. Ася боялась, что спирт в бутылке, о которой они договорились, кончится и Микола потребует другую. Если бы он остановился сейчас и выпотрошил их котомки, она ничего бы не сказала. Но Микола так не сделал. Когда спирт кончился, он еще некоторое время продолжал разговаривать, а потом заскучал. Стал приглядываться вокруг. Наконец остановился в низинке. Зашел за елку отлить, а вернувшись, заявил, что дальше не поедет: