– Дверь бить! – Сева уже чем-то колотил в дверь.

Они навалились плечами, еще и еще, дверь не поддавалась.

– Нам не открыть! – зашептал Коля.

– Тут топор! – Сева возился в темноте, ощупывал дверь. – Надо топором!

– Что топором?

– Не знаю. Нас заперли! Ма-ма! – закричал Сева неожиданно требовательно. Он совал топор в дверную щель, они вместе наваливались, дверь шаталась, но не поддавалась. – Ма-ма! – продолжал вопить Сева.

Они не поняли, что произошло, дверь вывалилась наружу, Коля упал на снег, Сева же, подобрав топор, побежал к избе. Коля за ним следом. Оттуда доносились сдавленные крики Аси. Услышав их, Коля потерялся совсем, остановился, сжав себе голову и бормоча: «Надо позвать! Надо позвать людей! Да помогите же!»

Сева взбежал по ступенькам, толкнул запертую дверь. Ударил по ней топором, еще ударил, тяжелый топор вылетел из рук:

– Открывайте! – заорал писклявым детским голоском, в котором была жалкая и отчаянная угроза мальчишки. Под ногами валялись кирзовые сапоги, Севка схватил один, ударил им в дверь, потом со злостью забросил его с крыльца.

– Отпустите маму! – он схватил второй сапог.

– Сева, не надо! – закричала Ася. – Уходите отсюда! Идите с Колей в деревню! Уходите!

Мужики не обращали на них никакого внимания. Один зажигал лампу, другой снимал ватные штаны, с Аси они содрали почти всю одежду. Севка спустился с крыльца, забежал сбоку и ударил сапогом в низкое окно. Полетели стекла.

– Пустите маму!!

– Блядь, Васька, гля-кось! Он окно побил!

Сева подбежал ко второму окну и еще ударил. Опять зазвенело и посыпалось.

– Убью, блядь!

Один из насильников в белой рубахе и босой выбегал из избы, Сева побежал от него, раздались выстрелы. Севка, сбитый сильной рукой, брякнулся на снег. В темноте мелькали фонарики и тени. Какие-то люди, их было много, они были уже на крыльце… снова грохнул выстрел:

– Всем на землю! Лежать! Лежать, уроды! – раздался властный голос.

Ася схватила одежду и прикрылась. Свет сильного фонарика остановился на ее голых ногах, она, щурясь, прижалась в углу.

– Кто такая? – ей светили прямо в лицо. Это был офицер, на коротком полушубке были погоны. Вошли двое бойцов с автоматами.

– Я никто… Мы с детьми… шли… – заикалась Ася.

– Оденься! – офицер присел к распластавшемуся на полу насильнику и потыкал ему в затылок стволом пистолета. – Что, Некрасов, перепихнуться захотелось? Где бабу надыбали? Ты с Квелым здесь? Не слышу ответа?! – Он встал и со всей силы заехал носком сапога в колено лежащему.

– Ой-й, бля, начальник, ты чо, в натуре! Ой-й, сука, больно! – застонал насильник.

– Где Квелый, спрашиваю? Сколько вас уехало? Еще хочешь?!

– Тут он! – просипел лежащий.

Бойцы завели полуодетого мужика со шрамом. Тот взялся за свои портки.

– Куда одеваться, Квелый?! Так поедешь! Я тебя предупреждал, ебарь-самоучка! В ШИЗО их!

Из леса подъехали еще двое саней, офицер вышел из избы, распорядился о чем-то, вернулся, засовывая пистолет в кобуру. Ася уже оделась.

– Ну, рассказывайте, гражданочка, откуда вы такая нарядная? – он убавил коптящий фитиль лампы и сел напротив.

– Там мои дети, можно мне к ним?

– Сначала мои вопросы! – он придвинул лампу и рассматривал ее с интересом. – Ссыльная?

– Я? – Ася лихорадочно пыталась поправить волосы. – Нет, я преподаю музыку.

– Музыку? – поразился лейтенант. – Как же вас занесло сюда? Вы хоть представляете, где вы?

Ася наконец достала документы. Лейтенант просмотрел.

– Из Москвы… А я, представьте, из Ленинграда. Так что же привело в наш убогий угол? И как вы оказались с этими рецидивистами?

Ася плохо понимала, что происходит, она видела через окно, что дети стоят в окружении солдат и с ними все в порядке. Она начала бестолково рассказывать про их отмененный рейс, про дорогу сюда, сама судорожно ощупывала порванную одежду и думала, что будет говорить детям. Горела со стыда. Лейтенант, казалось, не слушал, но смотрел на нее так, что она опять попыталась поправить волосы.

– У меня подруга была здесь на гастролях, она артистка Вахтанговского театра, я там концертмейстером иногда подрабатываю…

– Понятно, а муж ваш где?

Ася замерла и закрыла глаза.

– Не знаю… я… не знаю.

– Как это?

– Он был осужден на большой срок, и мы прекратили отношения. Он прекратил. Я не знаю, где он сейчас, это было давно. – Она с удивлением понимала, что сказала почти правду и легко выкрутилась.

Зашел боец, спросил, можно ли увозить. Лейтенант отпустил, сам стоял и думал:

– Можете в этом доме переночевать, – предложил, – тут у нас бригады рыбаков живут. Пока их нет…

– А можно в деревне? – Асе не могла себе представить, что они останутся здесь одни.

Лейтенант молча прищурился на нее, вышел на крыльцо, слышно было, как распоряжается.

Изба была на краю деревни. Пустая и ледяная внутри. Лейтенант прислал мужика, тот затопил печь, сходил за водой и уехал. Прислал и булку хлеба, котелок каши с тушенкой, узел солдатских одеял. Каша была холодная, они попытались погреть ее в печи, но были такие голодные, что от нее вскоре уже ничего не осталось. В доме было жутко холодно – изо рта шел пар, не раздеваясь, они сидели у огня, печь трещала и стрелялась, они были вместе, живы и здоровы. Сева лежал на коленях у матери, держал ее за руку и смотрел в чело большой русской печи. Там бушевал красный огонь. Коля прижался к Асе с другой стороны, временами его колотила нервная дрожь, он считал себя трусом и тяжело переживал случившееся. Они ничего не обсуждали.

– Давайте вернемся в Туруханск, – неожиданно нервно заговорил Коля, отстраняясь от матери. – Попросим этих офицеров, чтобы нас отвезли, подождем там навигации… Сами мы не дойдем!

Ася с Севой продолжали смотреть в огонь. Коля говорил правильно, это было понятно.

– В Туруханске ждать почти год. Ты сам говорил, – спокойно возразил Сева. – Отца могут увезти!

– Его и сейчас там может не быть! Как мы доберемся?! Нас могли убить, ты не понимаешь, ты еще маленький!

– Я маленький, а ты трус! – Севе изменило его самообладание, и он превратился в неуступчивого младшего брата. Такое у них случалось. – Я не боюсь идти по тайге. Даже ночью могу!

– Не надо, – остановила их Ася. – Может быть, Коля прав, давайте завтра все обсудим.

Они попытались лечь на печку, но она была ледяная. Снова сели на единственную лавку к челу печи. Зевали, уставшие и измученные, разговаривать ни о чем не хотелось.