поднятой головой. В горячечном состоянии, конечно. На миру. В крайнем возбуждении.

Недрянко подумал о том, что примени он сейчас «физиотерапию» — всего несколько болевых приемов — и уже сегодня Дыкин мог бы ее забирать. Но его очень просили на сей раз обойтись без физического воздействия. Вот и ломай теперь голову.

— Мне ничего не стоит изуродовать тебя, как бог черепаху, — сказал Недрянко, снова усаживаясь. — Но ты понадобилась моему шефу. Он у нас со странностями. У него нежная натура. Он не может любить женщину, если ее тело в кровоподтеках. Это его шокирует.

Елена молчала.

— А почему бы тебе по-хорошему не откликнуться на зов его сердца? — издевался Недрянко. — У него самые чистые и благородные намерения. Впервые сталкиваюсь с таким целомудрием.

— Вы — чудовище, — сказала Елена.

Недрянко скептически взглянул на нее, помедлив, отозвался:

— Ты мне льстишь. А то я уже было подумал, что стал чистым ангелом во плоти. С этими деликатными поручениями можно и впрямь превратиться в агнца.

Было далеко за полночь. Елена все еще стояла посреди этой страшной комнаты. Ее пошатывало. А за столом сидел Недрянко, курил, что-то соображал, посматривая на нее нахальными глазами. Видимо, сама того не подозревая, она подсказала ему какое-то решение.

— А ведь засватаю! — вдруг воскликнул он.

— Не обольщайтесь, — сдержанно проронила Елена.

После допроса ее снова препроводили в камеру. При ней Недрянко распорядился вынести табурет и жесткое ложе, на котором она провела первую половину ночи. Ей негде было сесть, прилечь. Уходя, Недрянко приказал часовому: «На полу не давай укладываться. Будет засыпать — водичкой окати». И Елена лишь смерила его гордым взглядом.

«Не удастся, не удастся, — твердила она, прислонившись к стене. — Подумаешь, чем вздумал взять». Она копила в себе зло. Это помогало ей держаться.

Забрезжил поздний рассвет. Четче обозначился железный переплет на посветлевшем небе. Дрема туманила голову, а Елена все ходила, заставляя себя двигаться, — взад, вперед, всего несколько шагов.

Наконец настал день, и сонная маята ненадолго отступила. Зато свинцовой тяжестью налились ноги. Елена все чаще приваливалась к косяку двери, к стенам. И тогда появилось еще большее желание лечь, уснуть. Вторые сутки Елена была без сна. И облегчение, которое почувствовала с приходом дня, исчезло. Однажды даже на какой-то миг задремала. Ноги подогнулись. Безвольное ее тело скользнуло вниз. Но она торопливо поднялась с пола, и часовой не успел облить ее водой.

С наступлением ночи Елену тайно переправили на квартиру к Дыкину. Она шла шатаясь, как пьяная, с трудом переставляя одеревеневшие ноги. И снова ей пришлось стоять уже у другой стены. А напротив, всего в нескольких шагах от нее, была кровать. Елена не могла оторвать воспаленного взгляда от мягкой белоснежной постели. Какой-то убаюкивающий голос нашептывал ей: «Ляг в нее. И исчезнут все горести. Тебе станет легко, покойно». Где-то в подсознании билась тревожная мысль: «Нет, нет. Не смей. Это западня!..» А ноги уже повели ее...

— Назад! — приказал полицай.

Елена отпрянула — так неожиданно прозвучал этот окрик. И так спасительно. «Удержалась, удержалась...» Ее плавно качают волны. Она не чует тяжести своего тела. Как хорошо не чувствовать тяжести тела! И ночное море такое теплое. Его объятия нежные, ласковые. О, да это же сама смерть уносит ее в желанное выстраданное небытие. Наконец-то!..

Полицай окатил ее холодной водой. Елена очнулась и застонала, поняв, что мучения не кончились.

А потом все было как во сне — страшном, нескончаемом сне. Шло время. Менялись часовые. «Позвать начальника?» — допытывались они. Елена протестующе качала полуобезумевшей головой. Она стоя засыпала, и валилась на пол. Ее поднимали. И так без конца. «Спать! Спать!! Спать!!!» — взывало смертельно уставшее тело.

И тогда пришел Дыкин. Она совсем близко увидела его улыбающееся лицо. Какая-то сверхчеловеческая сила взметнула ее руку. Пощечина прозвучала как выстрел. Заржал дежуривший Фомка Маркаров и сразу же смолк. Дыкин побагровел, глаза сузились, налились злобой. Елена не узнала его голос, скорее походивший на шипение змеи:

— Прислугой сделаю, тварь большевистская. Ноги мне будешь мыть. — И резко обернулся к Фомке: — Отведи в сарай. Да карауль как следует!

12

Они стояли на виду у всех — отец, мать и сын. Стояли, возвышаясь над всеми, как на пьедестале. Их руки, заломленные назад, связаны. На их непокрытые головы падали снежинки и, запутавшись в волосах, таяли от неугасшего еще тепла. «Партизан» — висят картонные таблички на груди у старших. «Партизан» — подтверждением сыновней верности — у мальчишки.

Под ними суетились палачи, торопясь завершить свои приготовления. У ног обреченных они казались омерзительными серо-зелеными червями. А вокруг, согнанные сюда, на солонцы, со всей окрути, в оцепенении замерли люди. Им в глаза нацелены немецкие автоматы, но они видели лишь тех троих, поднявшихся на эшафот. Безмолвным реквиемом мученикам плыла тишина — скорбная и торжественная. Лишь иногда хрустнут пальцы. Значит, в бессильной ярости сжал кто-то кулаки. Или послышался вздох — горький, осуждающий: «О боже. Боже мой». И снова все стихнет.

А они стояли, те трое, поднятые над всеми своей судьбой, еще не умершие, но уже отторгнутые от живых.

— Страшно, тату, — запинаясь, проговорил мальчик. — Додому хочу...

Лицо Алексея Матющенко исказила судорога.

— Тримайся, Якове, — сдавленно ответил сыну.

Он впервые назвал его так, взрослым именем, своего стригунка.

Кажется совсем недавно, словно это было вчера, куралесила крутоярскими улицами разудалая хмельная компания, катила бабку Пастерначку в «рай». Рождение сына «обмывал» Алексей. Горланили подгулявшие сельчане веселые припевки, долгую жизнь прочили новорожденному, светлое счастье...

Не судилось так, как хотелось. Повстречала малого издалека, из-за тридевяти земель пришедшая незваной, черная смерть. Всего неполных двенадцать годков пожил. Вот он ищет защиты у матери. В запавших глазенках беспокойство недетское. Чует: что-то ждет их — непонятное, страшное.

На лице его матери — кровоподтеки, ссадины. Стояла она, пошатываясь от слабости, теряя последние силы. А тут подставила ему бок. Пусть хоть обопрется.

— Синочку мій, ясочко моя, — прошептала разбитыми в кровь, почерневшими губами.

Сколько нежности, сколько безысходного горя было в этих словах! Уж пестовала она его и лелеяла, поила и кормила, пела песни колыбельные, обувала и одевала, от зла отвращала, берегла от болезней. Будь ее воля, ни один волос не упал бы с его головоньки. Только сама она теперь спутана, смертным боем обессилена. Не может прикрыть свою лапушку, отвести беду.