— рассудил Афоня. И уже тише: — Так то верно, что под Москвой всыпали?

Кондрат кинул несколько лопат сколотого Афоней грунта, метнул взглядом по сторонам.

— Токи так: могила три креста. К слову придется — скажи, кому доверяешь. Чтоб не продали. А где узнал, кто сказал — ни гугу. Сорока на хвосте принесла. Уразумел? — Он снял рукавицу, забрался под ватник, сунул Афоне свернутую бумажку. — Читай. Драпанули больше чем на сто километров. Бросали оружие, технику. Кричали «Гитлер капут» и «хенде хох» поднимали. А тут нам торочат, что Красная Армия разбита. Как бы не так!

Афоня пробежал глазами листовку. Он плохо соображал, что в ней написано. Его сначала бросило в жар, а потом ледяной холод подступил к самому сердцу. Ему показалось, что это Ленькина рука. «Ну да, — лихорадочно думал он. — Подписано — «Народные мстители;». А рука-то — Ленькина! Неужто Ленькина?»

— Ото ж «вояки» и забегали, — подытожил Кондрат. — Где аукнулось, а тут откликнулось. Видать, большой шелест пошел.

Но Афоня, встревоженный зародившимся подозрением, ничего не слышал.

15

Своеобразные отношения сложились у Зосима с отцом. Может быть, потому что в паре работали как равные и равноправные. Санька, уже и готовясь в армию, не мог перечить отцу, высказывать неудовольствие А Зосим, хотя и моложе, не стеснялся, рубил сплеча, если считал отца неправым.

Его огорчило и напугало то, что отец согласился быть старостой.

— Не мог отказаться, — возвратившись со сходки, хмуро упрекнул его.

— Общество просило, — ответил Маркел. — Обществу  перечить нельзя.

Зосим воспринял случившееся с юношеской непосредственностью. У него и в мыслях не было заглядывать вперед, думать о том, какая их ждет будущность. Его волновало более доступное.

— Учудил, — укоризненно заговорил он. — Санька бьет фашистов, а ты служишь им.

Никогда Маркел не кричал на Зосима. И сейчас, возможно, более спокойно ответил бы ему. Но уж очень болящую струну задел сын. Конечно, в том, что он, Маркел Сбежнев, стал старостой, сыграли свою роль обида и примешавшееся теперь к ней какое-то мстительное чувство. Дескать, не может общество обойтись без него, призвало; глядите и соображайте, от какого человека отмахнулись... Да-да. Тогда на сходке он так и подумал. И разве не прав?

Потом уже почувствовал что-то подленькое во всем этом. Доказать хотел. А что доказать? Кому?.. Общество-то обществом, но ведь староста — он. Докатился. «Чиновник оккупационных властей». Действительно, учудил.

Бот это, скрытое от других, не подозревая того, задел Зосим. И Маркел сорвался:

— Ты с кем разговариваешь?! Сопляк!

Зосим дерзко уставился в его потемневшие от гнева глаза.

— Разговариваю со старостой. И высказываю то, что думаю. Так меня учил отец.

Маркел побледнел. Медленно, тяжело опустился на табурет, глухо проронил:

— Пошел вон...

Это была первая серьезная размолвка. Потом произошло еще несколько стычек. Маркел жаловался жене:

— Зосим от рук отбивается. Дерзить стал.

Мария вздохнула:

— И зачем ты, Маркеша, взял на себя это ярмо?

— В одну дуду с ним?! — вскипел Маркел. — Оно — зеленое. А ты?.. Мало тебе было десяти лет маяты? Или это не нас бросили здесь? Не нас отвергли? Мол, живите, как можете?! Да?!! — Это было правдой и неправдой. Он знал об том и все больше травил себя, пытаясь найти оправдание своим поступкам. — И у воробья есть сердце, — продолжал сердито. — А я — человек! Думаешь, просто — вырвать обиду? Забыть унижения?.. Нет уж, если я им не нужен, то пусть и ко мне не касаются.

— От Зосима друзья отшатнулись, — проговорила Мария. — Как от зачумленного. Переживает мальчик.

— А то, что отца изводит, его не трогает? Друзья дороже?

Мария с досадой ответила:

— Право, Маркеша, или забыл, каким сам был в его годы...

В его годы... Каким он, Маркел, был в семнадцать лет? Не он ли, забыв и думать о спокойствии родителей, убежал с товарищами на фронт? После революции лишь заявился. Без отчего благословения жену взял. Дождался первенца — Саньку — и ушел счастье ему отвоевывать, белых генералов бить...

Да, не очень считался Маркел с мнением своих стариков. Их жизненная премудрость представлялась ему косной, отжившей свой век. А теперь против него бунтует собственный сын. Учит, как надо жить. Только нет, не допустит он, Маркел, чтобы его пересилил мальчишка.

А Зосим настороженно следил, как ведут себя односельчане. Многие уважительно раскланивались с отцом, приходили к нему с какими-то просьбами... Но Зосима не могло ввести в заблуждение вот это кажущееся благополучие. «Конечно, — неприязненно думал он об отце, — начальством заделался. Начальству эти взрослые лицемеры всегда кланяются. Вот о ребятах такого не скажешь. Они не станут кривить душой. Отвернулись от него, Зосима, и все. Будто и не был их другом. Ну да, сын старосты! Фашистский прихвостень! Поди докажи, что ты сам по себе, а отец сам по себе».

Лишь Ленька Глазунов выслушал его.

— Так ты правда не заодно с батей? — еще сомневаясь, спросил. — Честное комсомольское?

Не мог Зосим дать частное комсомольское слово. Не комсомолец он. Это Леньку в школе приняли. А какая организация могла принять Зосима, если в паре с отцом частным промыслом занимался, если он сын Маркела Сбежнева, отсидевшего десять лет? И Зосим потупился, хмуро сказал:

— Правду тебе говорю. Хочешь — по-ростовски забожусь. Хочешь — землю есть буду.

— Вот это здорово! — теперь уже поверив, воскликнул Ленька. — Правильно, Зось! Наш Иван тоже с отцом схлеснулся. Ушел из дому — и вся недолга. В общежитии устроился.

— Ну да. В общежитии... То ж до войны. А куда мне уходить? Было бы куда, ого, только меня и видел бы.

— Идем ко мне! — с готовностью предложил Ленька. — У меня будешь жить.

Конечно, лучшего и желать нельзя. Только Зосим понимает: Ленька сказал это от доброты душевной, не подумав. Потому и напомнил:

— А жрать что? Батю твоего надо бы спросить.

— Ничего, — великодушно сказал Ленька. — Не обеднеет.

— И не попрет?

— Железно! — усмехнулся Ленька. — Не пикнет. Ну, может быть, шумнет для порядку. Я его раскусил. Боится, что сбегу, как в свое время Иван...

Верно. Поворчал Афанасий.

— Родительские хлеба надоели? — поддел Зосима. — Али брезгаешь отцовским? Только ведь у меня так сладко не поешь, как у