Не возражай мне.

«Позаботься о своей матери… Не возражай мне!».

Эти слова прекрасно выражали взгляды Берты Робертс наискусство воспитания детей. Касалось ли дело запрета на купание раньше, чемчерез час после еды, или покупки картофеля у пройдохи Бауэрса, старавшегосяположить на дно пакета гнилые овощи, пролог (Позаботься о своей матери) иэпилог (Не возражай мне) всегда были одинаковы. А если тебе не удавалосьзаботиться или не удавалось не возражать, на сцену выступал Материнский Гнев, итогда помогай тебе Бог. Берта ухватила спицы и вновь принялась вязать, снимаяалые петли пальцами, отливавшими красноватым светом. Ральф считал, что это лишьиллюзия или просто окраска шерсти оказалась неустойчивой и перешла на пальцыматери.

Ее пальцы? Какая глупая ошибка. Ее пальцы.

Только… Над верхней губой женщины пробивались усики.Длинные. Неприятные. И незнакомые. Ральф помнил нежный пушок над верхней губойматери, но усики!

Нет. Они были новыми.

«Новые? Новые? О чем ты думаешь? Она умерла через два дняпосле покушения на Роберта Кеннеди в Лос-Анджелесе, так что же нового моглопоявиться в ней?»

Две сходящиеся плоскости расплывались по обе стороны отБерты Робертс, образуя стены кухни, в которой она проводила столько времени. Наодной стене висела знакомая Ральфу картина, изображающая семейство за обедом —отец, мать и двое детишек. Они передавали друг другу картофель и початкикукурузы, вспоминая, казалось, лучшие дни. Никто из них не замечал пятогочеловека — бородатого мужчину в белом. Притаившись в углу, он наблюдал за ними.«ХРИСТОС, НЕВИДИМЫЙ ПОСЕТИТЕЛЬ» — сообщала надпись внизу картины. Хотя Ральфпомнил, что Христос был добрым, стеснительным м едва ли годился для роли тайноподслушивающего и подглядывающего. Эта версия Христа, однако, выглядела холоднозадумчивой… Оценивающей… Даже сидящей. На щеках этого мужчины в белом горелрумянец, словно он услышал нечто, вызвавшее в нем ярость.

— Мам? Ты… Женщина вновь положила спицы на красное полотно —странно сияющее красное полотно — и движением руки остановила его.

Мама или не мама, какая разница, Ральф, — просто послушайменя. Не вмешивайся не в свое дело! Слишком поздно. Ты можешь все испортить.Голос был похож, но лицо… В основном кожа. Гладкая, без морщин кожа былаединственным предметом тщеславия Берты Робертс. Кожа же создания, сидевшего вкресле, казалась грубой… Более чем грубой. Она была чешуйчатой. А на шеевиднелись две припухлости (или это всего лишь ранки?). При виде этих язвочекужасное воспоминание (сними это с меня, Джонни, пожалуйста, СНИМИ> возниклов глубинах мозга Ральфа. И… Ее аура. Где ее аура?

Не думай о моей ауре, не думай о той старой потаскухе, скоторой ты связался в последнее время… Могу спорить, что Кэролайнпереворачивается в гробу.

Рот сидящей в кресле женщины (не женщины, это нечто вовсе неженщина) больше не был маленьким. Нижняя губа сильно распухла. Рот кривился впрезрительной ухмылке. В странно знакомой ухмылке.

Джонни, оно кусает меня. КУСАЕТ МЕНЯ!

Нечто неприятно знакомое в усиках над верхней губой.

Джонни, пожалуйста, его глаза, черные глаза.

Джонни не поможет тебе, мой мальчик. Он не помог тебе тогда,не сможет помочь и теперь.

Конечно, не сможет. Его старший брат Джонни умер шесть летназад.

Скончался от сердечного приступа, возможно, такого жеСлучайного, как и тот, что унес из жизни Билла Мак-Говерна и… Ральф посмотрелналево, но кресло пилота также исчезло вместе с Эдом Дипно. Ральф увидел старуюплиту, на которой его мать готовила в доме на Ричмонд-стрит (занятие, ненравившееся матери и не удававшееся ей всю жизнь), и дверь, ведущую в столовую.Он увидел кленовый обеденный стол.

В центре его стеклянная ваза с огненно-красными розами. Укаждой розы было лицо… Кроваво-красное, задыхающееся лицо…

"Но это неправильно, — подумал Ральф. — Всенеправильно.

Никогда в доме матери не стояли розы — у нее была аллергияна многие цветы и особенно розы. Когда мать проходила мимо роз, она чихала какбезумная. Я вижу розы потому…"

Он взглянул на создание в кресле-качалке, на красные пальцы,которые, сплавляясь вместе, превращались в плавники. Ральф уставился на алоеполотно, лежащее на коленях создания, и шрам на его руке начал покалывать. «Чтоже здесь происходит?»

Но, конечно, он узнал, что именно происходит; ему следовалолишь перевести взгляд от красного нечто, сидящего в кресле, на картину, висящуюна стене, — ту, изображающую краснолицего злобного Иисуса, подглядывающего засемейной трапезой. Ральф находился не в своем старом доме в Мэри-Мид и не всамолете, летящем над Дерри.

Он находился при дворе Кровавого Царя.

1

Не раздумывая, почему и с какой целью он так поступает,Ральф опустил руку в карман и сжал в ладони одну из сережек Луизы. Казалось,рука его находится очень далеко и принадлежит кому-то другому. Интересная вещь:оказывается, до настоящего момента он не понимал, что такое страх. Конечно, ондумал, что боится, но это было иллюзией — единственный раз Ральф приблизился кстраху в публичной библиотеке Дерри, когда Чарли Пикеринг воткнул в него нож ипообещал выпустить кишки. Однако по сравнению с тем, что переживал Ральфсейчас, это представлялось лишь кратковременным дискомфортом.

«Пришел зеленый человек… Он казался хорошим, но я могу иошибаться».

Ральф надеялся, что Луиза не ошиблась; потому что теперь унего остался только зеленый человек.

Зеленый человек и серьги Луизы.

Ральф! Перестань витать в облаках! Смотри на свою мать,когда она разговаривает с тобой! Тебе уже семьдесят, а ведешь ты себя какшестнадцатилетний несмышленыш!

Он обернулся к рыбообразному предмету в кресле. Теперь тотлишь отдаленно напоминал его покойную мать.

— Ты не моя мать! А я по-прежнему нахожусь в самолете!

Нет, мой мальчик. Не стоит так думать. Сделай один шаг измоей кухни, и падать тебе придется очень долго.

— Не трать слов. Я вижу, что ты такое.

Нечто заговорило голосом задыхающегося от гнева человека,отчего в груди у Ральфа похолодело.

Нет. Может, ты так и считаешь, но ошибаешься. Да тебе незахочется смотреть, если я отброшу маскировку. Уж поверь мне, Ральф.

С возрастающим ужасом Ральф наблюдал, как эта мать-нечтопревращается в огромного голодного угря, чьи острые зубы сверкали в открытойпасти; усы теперь свисали почти до воротника платья, по-прежнему одетого на этонечто.