При Николае I такие «штучки» уже были невозможны, особенно в эпоху мрачного семилетия. Однако с восшествием на престол и реформированием государства неминуемо должны были последовать и изменения в цензурных установлениях. Так оно и произошло: в 1865 году были введены «Временные правила о цензуре и печати», которые в действительности не слишком ослабили цензурный гнет, а лишь усилили самоцензуру. Все издания, как и прежде, должны были иметь разрешение от цензуры. Это касается как книг, так и журналов, брошюр, одиночных листов. На каждом экземпляре должны были быть указаны сведения о типографии и дата цензурного разрешения. При этом от предварительной цензуры освобождались сочинения объемом более 10 печатных листов (для переводных даже более 20), именно более, то есть объемные издания, набор которых явно был дорогостоящим, а будущее запрещение вводило бы издателей в немалый убыток. Закон от 19 апреля 1874 году для таких изданий ввел новую подлость: после того как книгу, не требующую предварительной цензуры, отпечатали, надлежало сперва полностью разобрать (рассыпать) набор и уже затем подавать экземпляр в Цензурный комитет для получения билета на выход. Таким образом, в случае сложностей было еще труднее внести изменения и переверстать полосы, чтобы все-таки довести книгу до прилавка и сократить убытки.

Тексты, которые проходили предварительную цензуру в рукописи, получали право на опубликование («Дозволено цензурой» и дата), а по готовности издание, как и прежде, подавалось в Цензурный комитет, где его сверяли с разрешенной рукописью и выдавали «билет на выход». Освобождались от этого «только объявления присутственных мест и произведения, имеющие предметом общежитейские и домашние потребности», то есть визитные карточки, пригласительные билеты и тому подобное. Литографированные лекции профессоров не подлежали цензуре и отправлялись в библиотеки напрямую (что со временем, когда таким образом студенты начали печатать прокламации и запрещенные сочинения под видом лекций, было также ужесточено). Никакое частное объявление «не может быть напечатано без дозволения местного полицейского начальства», в том числе и отдельно, и на них всегда стояли фамилия чиновника и название типографии. Для сочинений «по математике и другим точным наукам… дозволяется, для облегчения составления и печатания оных, поставлять в последней корректуре, тиснутой на писчей бумаге». Для желающих представить корректуру вместо рукописи требовалось получить позволительный билет. Напечатанные без предварительной цензуры издания подавались в цензуру и выпускались в публику по прошествии трех дней (в этот срок цензура могла остановить выход издания). Даже отдельные оттиски нельзя было напечатать без отдельной цензурной процедуры: «Всякое перепечатание, или отдельное отпечатание какой бы то ни было статьи, из одного или нескольких нумеров периодического издания, когда бы оно ни производилось, может быть сделано не иначе, как по получении на то цензорского одобрения, и выпуск в свет из типографии какого бы то ни было рода перепечаток или отдельных оттисков может быть только сделан по получении на то особого дозволенного билета…» Однако постепенно практика ареста уже вышедших изданий (то есть получивших билет и вышедших в продажу) становилась реже – поскольку формально это издание было выпущено, то надлежало не арестовать, а выкупить его за средства казны, что было очень непросто и сулило цензорам отставку.

В результате такой политики кроме тех книг, которые выходили в свет беспрепятственно и беспрепятственно же распространялись, появлялись и «книги трудной судьбы». До 1905 года вариантов такой судьбы для уже отпечатанных книг было как минимум несколько:

1. Запрещение издания для обращения в публичных библиотеках и общественных читальнях.

2. Задержка издания, запрещение некоторых мест и затем выпуск в свет в поправленном виде, то есть после перепечатки запрещенных страниц.

3. Конфискация экземпляров издания после того, как оно уже было выпущено на книжный рынок.

4. Уничтожение арестованных в типографии изданий, которые не были причислены к группам 2 и 3, по решению цензуры (или суда, или Комитета министров).

О судьбах изданий 4‐го типа следует читать замечательную книгу Л. М. Добровольского «Запрещенная книга в России, 1825–1904» (1962), а также опубликованные Н. Г. Патрушевой (2000) дополнения к ней, включающие ряд сочинений, которые в 1962 году не могли быть помещены уже по требованиям советской цензуры, как известно, самой строгой; речь о книгах, «противных нравственности и благопристойности», то есть преследуемых по 1001‐й статье «Уложения о наказаниях».

Книги, приговоренные к уничтожению, всегда особенно ценились собирателями, начиная с того самого момента, когда выходили в свет. По этой причине в последней трети XIX века мы видим расцвет новой практики: если тираж издания арестовывался, то каким-то образом испарялись 10–20–30 экземпляров, которые расходились втридорога в среде собирателей; участвовали в этой коррупции все: и полиция, арестовывавшая тираж, и работники типографии, которые сбывали экземпляры. Как писал М. К. Лемке,

я точно знаю, что петербургская и московская полиция всегда видела в актах уничтожения книги свою верную доходную статью: полицмейстер или доверенный его пристав составляли акт о сожжении всего «завода», на самом же деле откладывали в укромное место иногда до 50 экземпляров, которые и сбывали за хорошие деньги при помощи своих постоянных покупателей и букинистов. Каждое такое уничтожение приносило стражам предержащей власти около 300–500 рублей, что по тогдашним меркам было большой суммой.

К тому же высокопоставленные чиновники были охотниками до таких книг, особенно если содержание касалось вопросов нравственности. Так что тема собирательства уничтоженных и запрещенных изданий – достаточно интересна и, что самое главное, ныне имеется возможность их собирать.

Истории, аналогичные описанной выше с книгой Дмитриева-Мамонова, повторялись и в конце XIX века. Довольно известна одна, хотя и не в полной мере. А. С. Суворин, издавая в 1886 году «Записки о моей жизни» Н. И. Греча, писал в предисловии, что осуществлено издание, «к сожалению, все-таки с пробелами (отмеченными нами в книге точками), потому что некоторые места записок не могут быть напечатаны даже в настоящее время». Однако изъятий в издании оказалось очень много: «Целые абзацы, иногда страницы, были заменены в этом издании рядом точек». Не исключено, что Суворин умышленно набрал текст до представления в цензуру, а затем не стал его переверстывать, дабы привлечь внимание к масштабам утраты. Всего в книге было сделано 58 купюр размером от нескольких слов до нескольких страниц.

Но, памятуя о правилах цензуры, Суворин, прежде чем печатать основной тираж, за судьбу которого был спокоен – оно местами напоминает дуршлаг, – отпечатал нечто более содержательное. Он тиснул несколько экземпляров с полным текстом, которые в случае серьезного скандала могли быть выданы за корректурные, а не за незаконное