связь с нашей современностью. Л. Плоткин совершил ошибку, едва он пошел вслед за ложными схемами буржуазных “историков” литературы, оторвал литературу от реальной исторической обстановки.

Эти примеры свидетельствуют о необходимости дальнейшей последовательной и непримиримой борьбы со всеми проявлениями буржуазного космополитизма, формализма, эстетства, аполитичности.

Разоблачая эти враждебные концепции, советские литературоведы и критики создадут нужные нашему народу работы, освещающие великое прошлое русской литературы, его значение для настоящего и будущего советской культуры»[1124].

Даже на фоне постоянной и непримиримой «большевистской критики» обвинения автора статьи выглядят надуманными, и критикуются не столько конкретные ученые, сколько сама «школа».

Не остался в стороне и министр высшего образования СССР С. В. Кафтанов. В ноябре «Вестник высшей школы», информируя об отмене пленумом ВАКа решения Ученого совета ЛГУ о присуждении А. Л. Слонимскому докторской степени (о чем мы упоминали выше), выражал и свое мнение о тех, кто эту степень присудил:

«При рассмотрении диссертации А. Л. Слонимского в Высшей аттестационной комиссии было обращено внимание на то, что официальные оппоненты профессора Г. А. Гуковский, Б. В. Томашевский и Б. М. Эйхенбаум, автор отзыва о диссертации профессор С. Бонди и неофициальный оппонент профессор В. М. Жирмунский дали весьма положительную оценку работы и прошли мимо содержащихся в ней серьезных методологических ошибок. Такое же отношение проявили совет филологического факультета Ленинградского университета, где состоялась защита диссертации, а также совет университета: в обоих случаях было принято единогласное постановление ходатайствовать перед ВАК об утверждении соискателя в ученой степени доктора филологических наук»[1125].

А. Г. Дементьев также включается в этот хор. 24 сентября 1949 г. «Литературная газета» помещает его статью «Серьезные ошибки “Библиотека поэта”», в которой он проводит такую же недвусмысленную линию. После «реверанса» в адрес М. К. Азадовского он выстраивает целый ряд отрицательных примеров, причем все без исключения – представители ленинградской науки о литературе:

«Под пером некоторых литературоведов, подвизавшихся в “Библиотеке поэта”, вся великая русская поэзия рассматривалась как подражание тем или иным западноевропейским образцам. Б. Томашевский даже в 1948 году во вступительной статье к стихотворениям Батюшкова находит возможным рассматривать творчество Батюшкова в границах замкнутого литературного ряда, не обращая должного внимания на такие решающие для формирования поэта события, как Отечественная война 1812 года. Все старание Томашевского направлено на то, чтобы отыскать английские, французские, итальянские влияния на поэзию Батюшкова. ‹…›

Авторы вступительных статей и комментариев к некоторым сборникам “Библиотеки поэта” прилагают все усилия к тому, чтобы раздуть значение боковых и реакционных течений в русской поэзии. Так, М. Аронсон поднимал на щит Шевырева и других “любомудров”. Л. Гинзбург – Бенедиктова, Б. Эйхенбаум – Полонского и поэтов “чистого искусства”, Ц. Вольпе – Белого, Н. Степанов – Хлебникова. Наперекор оценкам Белинского Л. Гинзбург во вступительной статье к стихотворениям Бенедиктова утверждает, что Бенедиктов будто бы является наследником Пушкина и предшественником Некрасова. ‹…›

Формалисты и эстеты, пробравшиеся в “Библиотеку поэта”, протаскивали во вступительных статьях свою “концепцию” развития русской поэзии и свои оценки русских поэтов, противостоящие ленинской теории развития русской общественной мысли. Если верить Б. Эйхенбауму и его выученикам, главная линия русской литературы идет не от Радищева к Пушкину, Лермонтову и от революционеров‐демократов – к Горькому и Маяковскому, а начинается от “любомудров” и через поэтов “чистого искусства” – к символистам и Хлебникову. Если верить эстетам и формалистам, то можно подумать, что русская поэзия развивалась без борьбы и противоречий, что в ней не находила отражения классовая борьба, что для советского читателя одинаково дороги Пушкин и Бенедиктов, Некрасов и Случевский, Горький и Белый, Маяковский и Хлебников! Нечего и говорить о том, насколько враждебны подробные “концепции” советскому литературоведению, насколько чужды советскому народу такие взгляды на русскую поэзию. Очевидно, что “теории” некоторых сотрудников “Библиотеки поэта” восходят в реакционно-идеалистическим воззрениям буржуазно-либерального литературоведения»[1126].

О том, насколько «ленинградское дело» довлело над ленинградской филологией, говорят события начала 1950 г., когда 22 марта Ученый совет Пушкинского Дома рассматривал рядовой, казалось бы, вопрос – о проспекте издания по истории филологии, готовящегося в рамках масштабного проекта АН СССР по истории советской науки[1127]. При рассмотрении оказалось, что в проспекте не только не отражены основные достижения ленинградской филологии довоенного времени, но и попросту не упоминаются многие общеизвестные имена. С возражениями выступил профессор П. Н. Берков:

«Схема построения науки о литературе показывает ‹…›, что ее составляли некомпетентные, несведущие и даже недобросовестные люди. Я говорю “недобросовестные люди”, потому что говорится о советском этапе литературоведения, о значимости революционных демократов и начинается с работ Лаврецкого[1128], Лебедева-Полянского, Еголина, Нечаевой[1129], Эльсберга и других.

В. Е. Евгеньева-Максимова, который больше 50 лет занимается Некрасовым, здесь нет, он не может быть сюда причислен, В. С. Спиридонова, который занимается Белинским, – нет, Н. И. Мордовченко – здесь нет. Очевидно, Лаврецкий – наиболее крупная фигура, с которого все начинается! Здесь говорится о создании целого ряда исследований (читает перечень работ) – работы Благого, Нечкиной, Ермилова, а Н. К. Пиксанова точно не существует, потому что он не находит упоминания. Нет целого ряда лиц, которых назвать целесообразно. Все сведено к тому, что только москвичи работали, а нет ни одного ленинградца (движение в зале; смех). Я не шучу, это серьезная вещь! Что, Мейлах Пушкиным не занимался? Он занимался историей и теорией эстетики.

Я хочу сказать, что назвать добросовестным отношение к ответственной задаче составления истории филологии, науки в России, я это не могу ‹…›.

Я думал, что тут найдут упоминание имена литературоведов, которые много сделали в отношении изучения западных литератур, такие товарищи, как А. А. Смирнов, В. М. Жирмунский, Реизов, Державин, – их нет. Точно один Данилин[1130] писал о французской революционной поэзии XIX века.

Назвать это компетентностью, осведомленностью я не могу. О работе М. П. Алексеева – ни звука! Выбраны имена, которые были известны “компетентным, осведомленным, добросовестным” составителям проспекта! ‹…›

Поэтому назвать этот том – томом по истории филологической науки в России – нельзя. Этот том отражает состояние науковедения в Москве, а не в России.

Поэтому наше постановление должно быть такое: признать этот проект неудовлетворительным, не отражающим подлинное развитие филологической науки в России»[1131].

Парторг Пушкинского Дома В. А. Ковалев не ожидал, что «ленинградская тема» прозвучит и в Пушкинском Доме, а потому попытался сгладить отповедь Павла Наумовича:

«Слушая выступление П. Н. Беркова, я почувствовал тенденцию некоторого противопоставления ленинградских и московских ученых. Думаю, что эту тенденцию выволакивать на свет не нужно. Речь могла идти о том, что составители программы что-то