Роберт де Монтгомери энергично закивал.

«Будь у него время, – не удержался он от иронии, – возможно даже, он предложил бы поклоняться этому атамидскому Христу?»

Теперь уже почти никто не сражался под стенами Нового Иерусалима. Крестоносцы в ужасе смотрели, а главное, слушали невообразимый разговор папы и Praetor peregrini. Медленными размеренными шагами, остерегаясь резких движений, атамиды молча отходили, оставляя людей на поле боя одних, лицом к лицу с их верховными правителями.

«…Все изменилось, когда началось уничтожение первых атамидов, – продолжал Роберт. – Массовые убийства! Нет ничего лучше, чтобы отличить истинных лидеров с закаленным характером от трусов, прячущихся за этическими предлогами и…

– Малодушие Петра не стало для меня новостью, – прервал его папа, – но я всегда полагал, что его склонность выпячивать собственную щепетильность была всего лишь, всего лишь… – он поискал точное слово, – данью гордыне, позерством. В конце концов, он же и глазом не моргнул, согласившись взять на борт специального агента Волкмара, чтобы тот подменил останки атамидского Христа нашими фальсифицированными реликвиями! И когда тот принялся убивать всех этих невинных на борту „Святого Михаила“, породив нелепый и неуместный миф об Испепелителе, Петр, так же не моргнув глазом, покрывал его. И все это чтобы через несколько недель расчувствоваться из-за истребления каких-то паразитов! Fronti nulla fides…»[52]

С того момента, когда атамиды начали свой отход, на поле битвы воцарилась тишина, но теперь в глубине равнины поднялся ропот, он постепенно нарастал, пока не превратился в громовые раскаты. Люди кричали. Непонимание сначала переросло в изумление, которое в свою очередь уступило место гневу. Пусть даже многие солдаты отказывались верить тому, что видели, пусть даже надеялись, что вскоре им дадут достойное объяснение, которое развеет это невероятное недоразумение, большинство начинали с ужасом понимать, что их обманули.

«– …Если Петр действительно во всем признался Годфруа Бульонскому, – говорил папа, – мы более не можем допустить ни малейшего риска. Насколько простой проповедник, даже возвышенный до ранга Praetor peregrini, не мог отважиться публично рассказать о том, что знает, настолько сеньор вроде герцога Нижней Лотарингии может решить, что игра стоит свеч, хотя бы ради ослабления лагеря ультра.

– Именно этого я и опасаюсь, – ответил Роберт. – Суждения вашего святейшества, как всегда, проницательны».

Льето чуть не закричал от облегчения, найдя наконец Танкреда в центре странно пустого круга. Тот стоял на коленях, склонившись над чьим-то распростертым на земле телом.

Не спешиваясь со своего механического першерона, Льето приблизился, медленно лавируя между крестоносцами, которые больше не обращали на него никакого внимания, а ведь всего несколько минут назад они из кожи вон лезли, стремясь лишить его жизни. Все взгляды были направлены в одну сторону. Словно Льето стал невидимым.

Добравшись до своего экс-лейтенанта, он слез на землю и подошел к нему.

– Танкред! Разве это не поразительно? Похоже, наши друзья-бесшипники добились-таки своего! Вот уж неожиданность! Клянусь всеми чертями, я и не надеялся дожить до такого момента! А ты…

Обходя друга, он неожиданно увидел, чье тело лежит у того на коленях.

«…Оставьте свои попытки польстить мне, Роберт! – рявкнул папа. – Я этого терпеть не могу, к тому же теперь это потеряло всякий смысл, раз вы все равно уже взяли верх над Пустынником».

Роберт де Монтгомери прикинулся самой невинностью.

«– Ваше святейшество, это не…

– Молчите! Просто слушайте, что вам говорят. Учитывая, что Петр вышел из-под контроля, я вынужден сегодня же сместить его и назначить вас на его место. Вашим первым распоряжением как Praetor peregrini будет помещение Пустынника под домашний арест на несколько недель, после чего за государственную измену вы бросите его в камеру. А пока проведите против него кампанию по дискредитации и шельмованию, из тех, какие вы умеете организовывать, чтобы войска привыкли видеть в нем предателя.

– Все будет так, как вы пожелаете, ваше святейшество».

Крики на равнине усилились и стали оглушительными. Повсюду люди орали от ярости и проклинали тех, кто их обманул. Они поднимали кулаки, потрясали оружием, направляя его вверх, к папе и претору, в их сторону даже неслись выстрелы из Т-фарад, словно в надежде поразить их изображение, прежде чем заряд уйдет в небеса.

«…Затем я хочу, чтобы вы занялись Волкмаром. Теперь, когда он выполнил свою миссию, один только Бог знает, какие еще проблемы он может нам создать.

– Кстати, ваше святейшество, я должен сообщить вам, что он исчез прошлой ночью, сразу после того, как подменил реликвии центаврийского Христа нашими.

– Исчез? Какая неприятность. Имеется ли у вас какое-либо объяснение?

– Пока нет, ваше святейшество. Подозреваю, что здесь не обошлось без Танкреда Тарентского. Как бы то ни было, сам факт, что Волкмар до сих пор не вернулся, заставляет меня думать, что на данный момент он уже мертв. По моему скромному мнению, принимая во внимание, что он выполнил свою миссию, его исчезновение не должно нас особо тревожить. Я бы даже расценил его как своего рода удачное стечение обстоятельств.

– Если он действительно мертв, то это, конечно, нам только на руку. Однако кто знает, что он мог рассказать перед смертью?»

В то мгновение, когда Льето узнал Клоринду, он понял, какая трагедия здесь разыгралась.

Он был потрясен. Потрясен из простого сострадания лучшему другу, но еще и потому, что эта сцена напомнила ему другую, очень похожую, – когда Танкред и Энгельберт нашли его самого в центральных прачечных «Святого Михаила» стоящим на коленях перед трупом Вивианы.

Та картина была слишком живой, воспоминание слишком болезненным. Льето рухнул на колени рядом с Танкредом и заплакал вместе с ним.

«…Вы получили приказы, – заключил Урбан IX. – Мы еще можем спасти эту операцию от полного провала, если вы окажетесь на высоте. Главное сейчас – убрать последних свидетелей катастрофического открытия миссионеров. Убедитесь, что Волкмара больше нет, а затем займитесь капитаном Ковальски и его людьми, не говоря уже о нормандце, которого вы так ненавидите. Наведите порядок в этом бедламе и, главное, не разочаруйте меня, Роберт де Монтгомери! Не разочаруйте меня так, как разочаровал Петр…»

* * *

15:43

Увидев и услышав эту невероятную голограмму, что развернулась над Новым Иерусалимом, Боэмунд Тарентский понял, что пришло время действовать.

Два с половиной часа назад, отказавшись идти в бой, он знал, что принимает решение, чреватое тяжелыми последствиями – как для него самого, так и для его людей. Однако бывают моменты, когда осторожность становится неуместной, когда разум должен уступить место моральному долгу. Полководец нормандцев Южной Италии и Сицилии не смог решиться принять участие в заключительном сражении неправедной войны и еще менее того – рискнуть встретиться с собственным племянником в разгар боя.