Есть каналы, по которым можно посмотреть титры. С утра до вечера одни титры от фильмов. От старых черно-белых, от послевоенных золотой поры Голливуда, от застоя семидесятых и взрыва восьмидесятых, от сумрачного нуара до беззаботной фантастики, от звуков музыки до «поступают без батареек».

Есть кулинарные каналы.

Есть каналы, которые показывают про муравьев.

Есть каналы, которые передают помехи.

Жила-была девочка, мечтала сочинить книгу. Теперь придется это сделать мне. Роман в семнадцати шепотах.

В том августе над холмом дико сияли звезды, и казалось, что между небесными и уличными фонарями прозрачные струны, казалось, что звезды близко и вокруг.

Глава 19. Радон

В том августе Чагинск привычно провалился во тьму. Освещение включили лишь на Советской и Любимова, на других улицах лампы горели только на перекрестках, да и то после десяти вечера. Местные ругались, калечили щиколотки и каблуки, бабушка звонила в электросети и собачилась с Шаховым, а мне нравилось так, в темноте.

Освещенный перекресток походил на волшебный стеклянный шар. Из темноты выныривали редкие прохожие и тут же в темноту погружались; наверху, под лампой, крутились поздние жуки, и, как тунцы в косяк ставриды, в них то и дело били летучие мыши. Федька кидал камни, стараясь попасть в фонарь, все мимо, Федька всегда был косой, камни уходили в темноту, некоторые слышно падали на дорогу, другие точно растворялись в прохладном августовском вечере, дома на улице то выступали из тьмы призраками, то исчезали снова.

Мне было пора уезжать, завтра утренний поезд, стоило выспаться и собраться, набить сумку вещами, насыпать клюкву в берестяной короб и втиснуть его в рюкзак, и сверху сушеных белых и пакет маринованных маслят. И связать два пятилитровых ведра с груздями полотенцем, устроить коромысло, и ни в коем случае не забыть семечки, нажаренные бабушкой, и еще закончить двадцать дел, но я не спешил.

Федька пердел из темноты подмышкой, хихикал и призывал забрать с собой эту дистрофию, она все равно целоваться не умеет — зубами как дура стучится, а тебе сойдет.

Кристина стояла у края желтого светового пузыря, волосы были по-дурацки взъерошены. Лица не видно, силуэт в свете. По улице пробежал ветерок, волосы Кристины взлетели еще выше, Кристина сделала шаг. Показалось, в мою сторону. Федька попал в фонарь. Не в лампу, а в круглый жестяной абажур, он лязгнул и широко качнулся, Федька захохотал из тьмы.

В пляшущем свете дома ожили и закрутили вальс на границе светового конуса, фонарь широко раскачивался, свет больше не был шаром, он стал перевернутым метрономом, выхватывающим из тьмы дома, березу с толстыми ветками и тополь через дорогу.

Федька попал снова, фонарь качнул световой угол, завис в дальней точке, словно на секунду прилипнув к густой темноте, вернулся, и когда он вернулся, Кристины уже не было.

Меня разбудила музыка с улицы. Мимо окна словно бы прошел небольшой оркестр: тубы, барабаны, вроде даже литавры. День города, вспомнил я. Сегодня.

Я вдруг подумал, что не помню Кристину, то есть помню ее ту, под болтающимся фонарем, и никак не помню сегодняшнюю. То есть вчерашнюю…

В воздухе над койкой висела просочившаяся чердачная пыль, из щелей в потолке свисали дряблые паутины, колыхающиеся от сквозняка. Из-под крайней потолочной доски пробивалась солнечная сетка, пыль блестела и собиралась в водовороты… плохо, вчерашняя Кристина была с утра еще жива…

Затылок придавило, я почувствовал, как в затылке расправилась тугая тяжелая спираль, потянула за собой, голова закружилась, и я понял, что надо остановиться, не думать, думать о другом, о ерунде, о пустоте, о табуретке, о наличниках, олифа тоже неплохо, я быстро оглядел комнату. Слишком мало…

Я вскочил и кинулся на веранду.

Сапоги, диван, стол, старая дверь в чулан, толкнул плечом, открыто.

Сундук красного цвета с облупившейся краской и замком. Корзины в углу, нанизанные на веревку как луковая гирлянда. Самодельный ожидаемо уродливый комод, крашенный зеленой половой краской, выцветшей, но по-другому — сундук рассохся и потрескался. Перечисление. В этом секрет. Когда чувствуешь, что в голове оживают жернова, скользишь, а бортика нет, еще чуть — и мимо края, опасно, начинай перечислять. Корзины, нанизанные на веревку. Клетчатое пальто из плешивого искусственного меха, траченная молью старушечья цигейка с бахромой по нижнему краю, наволочка с сухарями, подвешенная к потолку, сухари пахнут кислым хлебом, а на наволочке вышитые вручную пионы, в углу сработавшая крысобойка, а на крючке кусок жженого сала, примотанный красной ниткой. «Дружба 2М», отработанная настолько, что оранжевой краски почти не сохранилось. Щели между стенным брусом забиты рыжим истлевшим мхом; если присмотреться к этому мху, увидишь, что каждая ниточка напоминает лапку мухи под микроскопом и что между этими ниточками застряли микроскопические засохшие муравьи и еще шарики — возможно, мышиные яблоки. И два кованых четырехгранных гвоздя, напоминающих шипы, на правом гвозде помятый латунный ковшик. Веники дубовые и березовые. Половик-трапеция, который связала, без сомнения, Снаткина. Она вязала его до того, как пальцы начали подводить, и вместо длинного прямоугольника в залу получилась короткая трапеция в комнату квартирантов. Циркуль, воткнутый в стену. Я всегда находил, что циркули похожи на треножники марсиан из «Войны миров». В шестом классе я участвовал в конкурсе поделок по любимой книге, я набрал циркулей, склеил из картона модель броненосца и смоделировал бой марсиан с «Сыном Грома». Но победила Лисина с поделкой по «Снежной королеве», ее Снежная королева походила на сумасшедшую снегурочку, а Кай напоминал горбатого гнома.

Я тогда расстроился, мои марсиане были интереснее и страшнее, они преодолели космос на кораблях, похожих на огромные пули. Космос. Космос, никакого космодрома в дальнем лесу, никакой гелиосферы над головой, никакого прыжка, и ничего внутри даже с фонарем, бор, лог, шушун и его страж-птицы, и кепка «Куба», кровь на ней.

Я качнулся к стене и едва не закричал.

Труха. Посыпалась сверху. Я стал думать про труху. Мимо двери прошаркала Снаткина в зеленом плаще, я увидел ее в приоткрытую дверь и снова отметил, что без велосипеда она передвигается как с велосипедом, не отрывая ноги, ощупывая руками воздух перед собой, словно держась за невидимый руль. Рукава у плаща были подвернуты, руки торчали далеко, со скрюченными подагрой пальцами они походили на тиранозаврьи цапки.

Пружина в голове распрямлялась.

Снаткина учуяла, вернулась и заглянула в кладовку. Я испугался, что сейчас спросит.

— Баню-то в субботу топить? — спросила Снаткина.

— Не знаю… — сумел ответить я.

Снаткина протиснулась в кладовку.

— Завтра третий день, — сказала Снаткина.

Рассматривала