— Постой; что же ты теперь, Парфен, как же хочешь?

— Да вот сумлеваюсь на тебя, что ты всё дрожишь. Ночь мыздесь заночуем, вместе. Постели, окромя той, тут нет, а я так придумал, что собоих диванов подушки снять, и вот тут, у занавески, рядом и постелю, и тебе имне, так чтобы вместе. Потому, коли войдут, станут осматривать, али искать, еетотчас увидят и вынесут. Станут меня опрашивать, я расскажу, что я, и менятотчас отведут. Так пусть уж она теперь тут лежит подле нас, подле меня и тебя…

— Да, да! — с жаром подтвердил князь.

— Значит не признаваться и выносить не давать.

— Н-ни за что! — решил князь: — ни-ни-ни!

— Так я и порешил, чтоб ни за что, парень, и никому неотдавать! Ночью проночуем тихо. Я сегодня только на час один и из дому вышел,по утру, а то всё при ней был. Да потом по вечеру за тобой пошел. Боюсь вот тожееще что душно, и дух пойдет. Слышишь ты дух или нет?

— Может и слышу, не знаю. К утру наверно пойдет.

— Я ее клеенкой накрыл, хорошею, американскою клеенкой, асверх клеенки уж простыней, и четыре стклянки ждановской жидкости откупореннойпоставил, там и теперь стоят.

— Это как там… в Москве?

— Потому, брат, дух. А она ведь как лежит… К утру, какпосветлеет, посмотри. Что ты, и встать не можешь? — с боязливым удивлениемспросил Рогожин, видя, что князь так дрожит, что и подняться не может.

— Ноги не идут, — пробормотал князь, — это от страху, это язнаю… Пройдет страх, я и стану…

— Постой же, я пока нам постель постелю, и пусть уж тыляжешь… и я с тобой… и будем слушать… потому я, парень, еще не знаю… я, парень,еще всего не знаю теперь, так и тебе заранее говорю, чтобы ты всё про этозаранее знал…

Бормоча эти неясные слова, Рогожин начал стлать постели.Видно было, что он эти постели, может, еще утром про себя придумал. Прошлуюночь он сам ложился на диване. Но на диване двоим рядом нельзя было лечь, а оннепременно хотел постлать теперь рядом, вот почему и стащил теперь, с большимиусилиями, через всю комнату, к самому входу за занавеску, разнокалиберныеподушки с обоих диванов. Кое-как постель устроилась; он подошел к князю, нежнои восторженно взял его под руку, приподнял и подвел к постели; но оказалось,что князь и сам мог ходить; значит, “страх проходил”; и однако же он всё-такипродолжал дрожать.

— Потому оно, брат, — начал вдруг Рогожин, уложив князя налевую лучшую подушку и протянувшись сам с правой стороны, не раздеваясь изакинув обе руки за голову, — ноне жарко, и известно, дух… Окна я отворятьбоюсь; а есть у матери горшки с цветами, много цветов, и прекрасный от нихтакой дух; думал перенести, да Пафнутьевна догадается, потому она любопытная.

— Она любопытная… — поддакнул князь.

— Купить разве… — пукетами и цветами всю обложить? Да думаю,жалко будет, парень, в цветах-то!

— Слушай… — спросил князь, точно запутываясь, точноотыскивая, что именно надо спросить и как бы тотчас же забывая; — слушай, скажимне: чем ты ее? Ножом? Тем самым?

— Тем самым…

— Стой еще! Я, Парфен, еще хочу тебя спросить… я много будутебя спрашивать, обо всем… но ты лучше мне сначала скажи, с первого начала,чтоб я знал: хотел ты убить ее перед свадьбой, перед венцом, на паперти, ножом?Хотел или нет?

— Не знаю, хотел или нет… — сухо ответил Рогожин, как быдаже несколько подивившись на вопрос и не уразумевая его.

— Ножа с собой никогда в Павловск не привозил?

— Никогда не привозил. Я про нож этот только вот что могутебе сказать, Лев Николаевич, — прибавил он помолчав: — я его из запертогоящика ноне утром достал, потому что всё дело было утром, в четвертом часу. Он уменя всё в книге заложен лежал… И… и… и вот еще, что мне чудно: совсем нож какбы на полтора… али даже на два вершка прошел… под самую левую грудь… а кровивсего этак с пол-ложки столовой на рубашку вытекло; больше не было…

— Это, это, это, — приподнялся вдруг князь в ужасномволнении, — это, это я знаю, это я читал… это внутреннее излияние называется…Бывает, что даже и ни капли. Это коль удар прямо в сердце…

— Стой, слышишь? — быстро перебил вдруг Рогожин и испуганноприсел на подстилке: — слышишь?

— Нет! — так же быстро и испуганно выговорил князь, смотряна Рогожина.

— Ходит! Слышишь? В зале…

Оба стали слушать.

— Слышу, — твердо прошептал князь.

— Ходит?

— Ходит.

— Затворить, али нет дверь?

— Затворить…

Двери затворили, и оба опять улеглись. Долго молчали.

— Ах, да! — зашептал вдруг князь прежним взволнованным иторопливым шепотом, как бы поймав опять мысль и ужасно боясь опять потерять ее,даже привскочив на постели: — да… я ведь хотел… эти карты! карты… Ты, говорят,с нею в карты играл?

— Играл, — сказал Рогожин после некоторого молчания.

— Где же… карты?

— Здесь карты… — выговорил Рогожин, помолчав еще больше; —вот…

Он вынул игранную, завернутую в бумажку, колоду из кармана ипротянул к князю. Тот взял, но как бы с недоумением. Новое, грустное ибезотрадное чувство сдавило ему сердце; он вдруг понял, что в эту минуту, идавно уже, всё говорит не о том, о чем надо ему говорить, и делает всё не то,что бы надо делать; и что вот эти карты, которые он держит в руках, и которымон так обрадовался, ничему, ничему не помогут теперь. Он встал и всплеснулруками, Рогожин лежал неподвижно и как бы не слыхал и не видал его движения; ноглаза его ярко блистали сквозь темноту и были совершенно открыты и неподвижны.Князь сел на стул и стал со страхом смотреть на него. Прошло с полчаса; вдругРогожин громко и отрывисто закричал и захохотал, как бы забыв, что надоговорить шепотом:

— Офицера-то, офицера-то… помнишь, как она офицера того, намузыке, хлестнула, помнишь, ха, ха, ха! Еще кадет… кадет… кадет подскочил…

Князь вскочил со стула в новом испуге. Когда Рогожин затих(а он вдруг затих), князь тихо нагнулся к нему, уселся с ним рядом и с сильнобьющимся сердцем, тяжело дыша, стал его рассматривать. Рогожин не поворачивал кнему головы и как бы даже и забыл о нем. Князь смотрел и ждал; время шло,начинало светать. Рогожин изредка и вдруг начинал иногда бормотать, громко,резко и бессвязно; начинал вскрикивать и смеяться; князь протягивал к немутогда свою дрожащую руку и тихо дотрогивался до его головы, до его волос,гладил их и гладил его щеки… больше он ничего не мог сделать! Он сам опятьначал дрожать, и опять как бы вдруг отнялись его ноги. Какое-то совсем новоеощущение томило его сердце бесконечною тоской. Между тем совсем рассвело;наконец он прилег на подушку, как бы совсем уже в бессилии и в отчаянии, иприжался своим лицом к бледному и неподвижному лицу Рогожина; слезы текли изего глаз на щеки Рогожина, но, может быть, он уж и не слыхал тогда своихсобственных слез и уже не знал ничего о них…