По крайней мере, когда, уже после многих часов, отвориласьдверь и вошли люди, то они застали убийцу в полном беспамятстве и горячке.Князь сидел подле него неподвижно на подстилке и тихо, каждый раз при взрывахкрика или бреда больного, спешил провесть дрожащею рукой по его волосам ищекам, как бы лаская и унимая его. Но он уже ничего не понимал, о чем егоспрашивали, и не узнавал вошедших и окруживших его людей. И если бы сам Шнейдерявился теперь из Швейцарии взглянуть на своего бывшего ученика и пациента, то ион, припомнив то состояние, в котором бывал иногда князь в первый год лечениясвоего в Швейцарии, махнул бы теперь рукой и сказал бы, как тогда: “Идиот!”

Учительша, прискакав в Павловск, явилась прямо красстроенной со вчерашнего дня Дарье Алексеевне и, рассказав ей всё, что знала,напугала ее окончательно. Обе дамы немедленно решились войти в сношения сЛебедевым, тоже бывшим в волнении, в качестве друга своего жильца и в качествехозяина квартиры. Вера Лебедева сообщила всё, что знала. По совету Лебедева,решили отправиться в Петербург всем троим для скорейшего предупреждения того,“что очень могло случиться”. Таким образом вышло, что на другое уже утро, часовоколо одиннадцати, квартира Рогожина была отперта при полиции, при Лебедеве, придамах и при братце Рогожина, Семене Семеновиче Рогожине, квартировавшем вофлигеле. Успеху дела способствовало всего более показание дворника, что онвидел вчера ввечеру Парфена Семеновича с гостем, вошедших с крыльца и как быпотихоньку. После этого показания уже не усомнились сломать двери, неотворявшиеся по звонку.

Рогожин выдержал два месяца воспаления в мозгу, а когдавыздоровел, — следствие и суд. Он дал во всем прямые, точные и совершенноудовлетворительные показания, вследствие которых князь, с самого начала, отсуда был устранен. Рогожин был молчалив во время своего процесса. Он непротиворечил ловкому и красноречивому своему адвокату, ясно и логическидоказывавшему, что совершившееся преступление было следствием воспаления мозга,начавшегося еще задолго до преступления, вследствие огорчений подсудимого. Ноон ничего не прибавил от себя в подтверждение этого мнения и попрежнему, ясно иточно, подтвердил и припомнил все малейшие обстоятельства совершившегосясобытия. Он был осужден, с допущением облегчительных обстоятельств, в Сибирь, вкаторгу, на пятнадцать лет, и выслушал свой приговор сурово, безмолвно и“задумчиво”. Всё огромное состояние его, кроме некоторой, сравнительно говоря,весьма малой доли, истраченной в первоначальном кутеже, перешло к братцу его,Семену Семеновичу, к большому удовольствию сего последнего. Старушка Рогожинапродолжает жить на свете и как будто вспоминает иногда про любимого сынаПарфена, но неясно: бог спас ее ум и сердце от сознания ужаса, посетившегогрустный дом ее.

Лебедев, Келлер, Ганя, Птицын и многие другие лица нашегорассказа живут попрежнему, изменились мало, и нам почти нечего о них передать.Ипполит скончался в ужасном волнении и несколько раньше чем ожидал, недели двеспустя после смерти Настасьи Филипповны. Коля был глубоко поражен происшедшим;он окончательно сблизился с своею матерью. Нина Александровна боится за него,что он не по летам задумчив; из него, может быть, выйдет человек деловой. Междупрочим, отчасти по его старанию, устроилась и дальнейшая судьба князя: давноуже отличил он, между всеми лицами, которых узнал в последнее время, ЕвгенияПавловича Радомского; он первый пошел к нему и передал ему все подробностисовершившегося события, какие знал, и о настоящем положении князя. Он неошибся: Евгений Павлович принял самое горячее участие в судьбе несчастного“идиота”, и, вследствие его стараний и попечений, князь попал опять за границув швейцарское заведение Шнейдера. Сам Евгений Павлович, выехавший за границу,намеревающийся очень долго прожить в Европе и откровенно называющий себя“совершенно лишним человеком в России… — довольно часто, по крайней мере, внесколько месяцев раз, посещает своего больного друга у Шнейдера; но Шнейдервсё более и более хмурится и качает головой; он намекает на совершенноеповреждение умственных органов; он не говорит еще утвердительно онеизлечимости, но позволяет себе самые грустные намеки. Евгений Павловичпринимает это очень к сердцу, а у него есть сердце, что он доказал уже тем, чтополучает письма от Коли и даже отвечает иногда на эти письма. Но кроме тогостала известна и еще одна странная черта его характера; и так как эта чертахорошая, то мы и поспешим ее обозначить: после каждого посещения Шнейдеровазаведения, Евгений Павлович, кроме Коли, посылает и еще одно письмо одному лицув Петербург, с самым подробнейшим и симпатичным изложением состояния болезникнязя в настоящий момент. Кроме самого почтительного изъявления преданности, вписьмах этих начинают иногда появляться (и всё чаще и чаще) некоторые откровенныеизложения взглядов, понятий, чувств, — одним словом, начинает проявляться нечтопохожее на чувства дружеские и близкие. Это лицо, состоящее в переписке (хотявсё-таки довольно редкой) с Евгением Павловичем и заслужившее настолько еговнимание и уважение, есть Вера Лебедева. Мы никак не могли узнать в точности,каким образом могли завязаться подобные отношения; завязались они, конечно, поповоду всё той же истории с князем, когда Вера Лебедева была поражена горестьюдо того, что даже заболела; но при каких подробностях произошло знакомство идружество, нам неизвестно. Упомянули же мы об этих письмах наиболее с тоюцелью, что в некоторых из них заключались сведения о семействе Епанчиных и,главное, об Аглае Ивановне Епанчиной. Про нее уведомлял Евгений Павлович водном довольно нескладном письме из Парижа, что она, после короткой инеобычайной привязанности к одному эмигранту, польскому графу, вышла вдруг занего замуж, против желания своих родителей, если и давших наконец согласие, топотому, что дело угрожало каким-то необыкновенным скандалом. Затем, почти послеполугодового молчания. Евгений Павлович уведомил свою корреспондентку, опять вдлинном и подробном письме, о том, что он, во время последнего своего приезда кпрофессору Шнейдеру, в Швейцарию, съехался у него со всеми Епанчиными (кроме,разумеется, Ивана Федоровича, который, по делам, остается в Петербурге) икнязем Щ. Свидание было странное; Евгения Павловича встретили они все скаким-то восторгом; Аделаида и Александра сочли себя почему-то даже благодарнымиему за его “ангельское попечение о несчастном князе”. Лизавета Прокофьевна,увидав князя в его больном и униженном состоянии, заплакала от всего сердца.Повидимому, ему уже всё было прощено. Князь Щ. сказал при этом несколькосчастливых и умных истин. Евгению Павловичу показалось, что он и Аделаида ещене совершенно сошлись друг с другом; но в будущем казалось неминуемымсовершенно добровольное и сердечное подчинение пылкой Аделаиды уму и опытукнязя Щ. К тому же и уроки, вынесенные семейством, страшно на негоподействовали, и, главное, последний случай с Аглаей и эмигрантом графом. Всё,чего трепетало семейство, уступая этому графу Аглаю, всё уже осуществилось вполгода, с прибавкой таких сюрпризов, о которых даже и не мыслили. Оказалось,что этот граф даже и не граф, а если и эмигрант действительно, то с какою-тотемною и двусмысленною историей. Пленил он Аглаю необычайным благородствомсвоей истерзавшейся страданиями по отчизне души, и до того пленил, что та, ещедо выхода замуж, стала членом какого-то заграничного комитета по восстановлениюПольши и сверх того попала в католическую исповедальню какого-то знаменитогопатера, овладевшего ее умом до исступления. Колоссальное состояние графа, окотором он представлял Лизавете Прокофьевне и князю Щ. почти неопровержимыесведения, оказалось совершенно небывалым. Мало того, в какие-нибудь полгодапосле брака граф и друг его, знаменитый исповедник, успели совершенно поссоритьАглаю с семейством, так что те ее несколько месяцев уже и не видали… Одним словом,много было бы чего рассказать, но Лизавета Прокофьевна, ее дочери и даже князьЩ. были до того уже поражены всем этим “террором”, что даже боялись и упоминатьоб иных вещах в разговоре с Евгением Павловичем, хотя и знали, что он и без ниххорошо знает историю последних увлечений Аглаи Ивановны. Бедной ЛизаветеПрокофьевне хотелось бы в Россию и, по свидетельству Евгения Павловича, онажелчно и пристрастно критиковала ему всё заграничное: “хлеба нигде испечьхорошо не умеют, зиму, как мыши в подвале, мерзнут”, говорила она, — “покрайней мере вот здесь, над этим бедным, хоть по-русски поплакала”, прибавилаона, в волнении указывая на князя, совершенно ее не узнававшего. “Довольноувлекаться-то, пора и рассудку послужить. И всё это, и вся эта заграница, и всяэта ваша Европа, всё это одна фантазия, и все мы, за границей, одна фантазия…помяните мое слово, сами увидите!” заключила она чуть не гневно, расставаясь сЕвгением Павловичем.