застыл красками: застыл отряд, черновые, замёрзли реки, остановились в полёте жареные птеродактили, апельсин не долетел до рта сторожевого. Кисть бешено металась по двумерному небесному полотну, как стрелка метронома, сливаясь в полукруг: от запада полотна картины до его юга, до самых сливочных гор, от левого верхнего угла полотна до нижнего правого. Солнце раскалило кисть, она до волдырей жгла ладони, и солнечный свет приказал на веки вечные носить полуартифексу белые перчатки. Но полуартифекс Репрев терпел, чтобы на свет родился подлинный шедевр.

Небесное полотно, нет, всё полотно картины трещало по швам: стёрся отряд вместе с черновыми, стёрлись пентагонирисовые реки с берегами из вяленых апельсинов, стёрлись апельсиновые деревья с плодами размером с арбуз, птеродактили, карамельные леса, горы из шариков сливочного мороженого – стёрлось всё. Через швы полотна пробивался настоящий мир: снежные просторы, невыдуманные сосны, стерегущие вдали берег моря, бугристые холмы с облепившими их плакс-драконами, свистел солоноватый бодрящий воздух, пеплом оседали снежинки.

«Неужели впервые в своей жизни я сделал что-то сам?» – подумал, гордясь собой, Репрев.

На прииск словно с неба свалился отряд вместе с черновыми.

– Ну, что скажете, я справился? – пробормотал Репрев, зрачки его убежали куда-то за веки; он покачивался на широко расставленных ногах. Черновые поддерживали полуартифекса, упёршись руками ему в спину и хватая за плечи.

Плакс-драконы попятились, теряя очертания – те грани, что делали их видимыми. Но теперь у них в каждой груди обозначились синей канвой их сердца – они трепыхались там же, где трепыхается сердце у кинокефала, только сердце плакс-дракона не было заботливо укрыто одеялом из лёгких, рёбер или даже груди. И плакс-драконы стёрлись, как ластиком, а сердца их зажглись, словно вечерние фонари, и, медленно угасая, потухли насовсем.

И тогда бугристые холмы вспыхнули небывалым зелёным пламенем, обливая им весь мир.

– Малахитовая трава… – вожделенно произнёс Цингулон. Его глаза остекленели – в них отражался малахитовый лес.

Глава 15. Холодный расчёт

Метель унялась. Чудесная птица вязала утренний белый свет, набрасывая на него одну петельку за другой: она летела впереди, путеводителем, и то пропадала из виду, отлетая от Астры слишком далеко, то возвращалась с журчащим пересвистом, весело резвясь вокруг своего признанного хозяина. Когда от холода немели руки, Астра неумелым рваным свистом подзывал к себе снегирька, подражая его пению, и снегирёк всегда преданно прилетал на призыв, усаживался в его раскрытые ладони. Так он и нёс птенца, словно драгоценную воду в мёртвой пустыне. А когда очень замерзал, скрещивал пальцы, сжимая в них птенчика, и тепло разливалось по телу.

«Нельзя пройти Зелёный коридор без путеводителя», – вспоминал Астра правило Алатара. И Астра с чудесной птицей плутали: три раза возвращались они туда, откуда начали свой путь. Но он не отчаивался, старался не отчаиваться: с каждой неудачей надежда угасала, и от несправедливости хотелось оставить все попытки и заплакать. «Почему, ну почему все эти лишения выпали именно мне? Почему я, зная дорогу, не могу попасть туда, куда мне нужно, туда, где я уже был однажды?» – издевался он сам над собой вопросами, на которые у него не было ответов.

Наконец, между дремлющими под снегом елями солнечным пятном зажелтел дом. Астра выпустил задушенный счастьем вздох и, прорезая размашистым шагом сугробы, устремился к хижине, меся пальцами сдвинутую на лоб шапку, приминающую сверкающие, как иголочки, ресницы к мутной плёнке влажных глаз. Кривясь на один бок из-за стёртых от усердия мышц, он неловкими прыжками преодолевал снега, сбивчиво дыша открытым ртом, и бухало в груди.

Вновь снегирёк вырвался вперёд и, разделяя восторг хозяина, запевал песню, пятнал серую крышу дома и возвращался обратно кружить над головой Астры, поманивая его за собой, словно неразумное дитя. Астра не мог поверить своим глазам: добрался, всё-таки добрался! И чтобы убедиться, что всё это не мираж, не игра больного воображения, уже подойдя к дому, он возложил на его стену с потрескавшейся краской заскорузлые мякиши ладоней и упёрся в неё лбом. Пень с воткнутым в него топориком обметал снежный пух. Вокруг дома снег выточил волнистые линии – неведомо откуда взявшиеся и ставящие Астру в тупик. Дом напоминал впавшего в спячку зверя, подглядывающего сквозь сон за крадущимся к нему полчищем поскрипывающих на своём, на тарабарском, голубых елей. Астре чудилось, что он остался один в целом мире. Но всё происходило наяву.

Отдышавшись, Астра вошёл в дом, и дух окончил торжество: на этом столе юный кинокефал лежал в доспехах, после того как… «Нет, не хочу даже вспоминать», – протестовал его разум. Недалёкое прошлое, бьющее из всех щелей дома, бурным потоком сбивало с ног. Но делать было нечего – надо располагаться.

На столе лежала обещанная Репревом манка, ломоть белого хлеба и розовато-кремовые пластинки форели, рядом вырастал высокий с узким горлышком керамический кувшин. У Астры потекли слюнки, он причмокнул, облизнув кончиком языка верхнюю губу. Он был готов проглотить все скромные яства за один присест, но, собрав волю в кулак, решил так: каждый день – щепотку хлеба и рыбки – на зубок, ни больше ни меньше, а манка будет основным блюдом, пока… Пока он не придумает, как ему спастись. Ждать помощи? Но от кого?

«Только одному под силу меня спасти. Но он ясно дал понять: ещё раз пересекутся наши дорожки, и тогда… Но ведь то могли быть просто слова, пустое запугивание. Он дал тебе в помощники чудесную птицу: вот она, летает под потолком, с птичьим любопытством изучает свой новый просторный скворечник. Он дал тебе пищу. Дал тебе ещё пожить, пощадил. Может, он и грубый, нахальный задира, но злодей – никогда. Его глаза. Внешне он изменился, но я видел его глаза, а в них – сострадание, их словно пересадили, не осмелившись затронуть их красоту.

А если найти картографа? Орион должен быть где-то рядом. Уж с ним я не пропаду! Уж он-то выведет меня из Зелёного коридора! А в городе сочтёмся. Но сперва – согреться, укутать этот дом в плед печного тепла!»

За домом, под навесом укрывалась поленница. В кармане, почти не издавая ни звука, сидел снегирёк и, высунув свою вертлявую, словно на шарнире, головку, беззаботно осматривал всё вокруг. И вылетел из своего убежища с возмущённым писком, лишь когда Астра взял огромную охапку дров, уперев её в подбородок. В нос ударил запах сырого дерева. Раненную осколком ладонь полоснула резкая боль, одно неверное движение, и под ноги Астры с верхушки охапки посыпались поленья, а у краешков глаз скопилось слёзное крошево. Он