Доктор Новак ступил на скрипучие ступеньки последним.

– А я сойти хочу.

Аглая сидела перед конторкой, привязанная к тяжелому дубовому стулу, свесив голову набок. В приоткрытых щелочках глаз поломанными маятниками метались зрачки. На конторке перед ней сидел плюшевый медведь с заштопанным брюхом и таращился черными пуговицами в пыльный угол. Там стояла картина: китаянка – та же, которую и сегодня изобразила Аглая, – только не обнаженная, а в желтом платье с вышитыми цветами, осами и драконами, в позе лотоса. Прямо перед картиной валялось распятие темного дерева, и Сифэн как будто молилась на свой азиатский манер чужому изможденному богу.

– Я дам ей нашатырь, и она очнется, – дрожащими руками доктор Новак поднес тряпицу к лицу Аглаи.

– Эта женщина много для меня значит, – глядя на связанную Аглаю, произнес Лама. – Я ее испытаю. Если ты, коновал, ошибся, я убью тебя за то, что ты над ней надругался.

– Ну и страсти, Лама! – глумливо воскликнул Юнгер. – Я впервые такое вижу – у тебя на лице почти что есть выражение!

Аглая судорожно вздохнула, открыла глаза и дернулась. С изумлением уставилась на веревки, потом на Ламу, Новака и барона.

– Что случилось? Развяжите меня! Дядя Иржи, что происходит?!

– Будет лучше, если ты останешься связанной… Сифэн, – Лама встал рядом с ней на колени и немигающими выцветшими глазами уставился на нее, снизу вверх.

– Почему ты называешь меня чужим именем?

– Потому что я желаю говорить с той, для кого это имя – родное. Я хочу говорить с Сифэн.

Аглая зажмурилась:

– Ты сумасшедший… Дядя Иржи, помоги мне, он сумасшедший!

Доктор Новак, запнувшись о распятие, отступил к стене – туда, где Аглая не могла его видеть, а он видел весь кабинет.

Раздувая ноздри, Лама обнюхал Глашину грудь. Лизнул языком черную жемчужину, висевшую у нее на шнурке на шее.

– Она такая теплая… – шепнул он. – Согретая твоей кожей. Говорят, душа человека заключена в жемчуге. Помнишь, как я подарил тебе свою душу?

– Да, в лазарете… – точно в трансе, не открывая глаз, ответила Глаша.

– Замолчи! – раздраженно прикрикнул Лама. – Тебя я не спрашивал. Я разговариваю с Сифэн, – он взял ее обеими руками за шею. – Ты помнишь, как я любил тебя? А как я тебя убил? Если мастер Чжао не явится за тобой в ближайший час, я убью тебя снова. Мне будет больно и сладко убивать тебя второй раз.

Она распахнула глаза – чужие, злые, с огромными, во всю радужку, зрачками:

– Я обещала, что вернусь за тобой с того света.

– Сифэн, любовь моя, – Лама отпустил ее шею. – Я рад, что ты, наконец, пришла.

– Браво! – барон фон Юнгер трижды хлопнул в ладоши, как в зрительном зале. Потом обернулся к Новаку:

– Ты получишь то, что просил.

У моста, соединявшего его тюрьму с миром, он увидел наскоро сложенный из мешков с песком импровизированный блокпост. За мешками – Тарасевич с винтовкой и ручным пулеметом. Доктор Новак хихикнул. Что ему теперь пулемет, что ему песок, разве сможет его теперь хоть что-то остановить?

Он достал из кармана пузырек с эликсиром, сделал крошечный глоток и шагнул к мосту. Снайпер, крякнув, выбрался из-за мешков и сказал добродушно:

– Сюда нельзя, доктор.

– У меня пациент. Срочный вызов!

Тарасевич, смущенно переминаясь, преградил ему путь.

– Так ить… Опасно тут сейчас, доктор. Лучше вам в город…

– Там пациент при смерти!

Доктор Новак хотел для убедительности тряхнуть медицинским своим чемоданчиком, но вспомнил, что чемоданчика при нем нет. Он решил уйти налегке. Никакого старого груза в новую жизнь. Только этот пузырек в одном кармане – и пистолет в другом. Пистолет ему выдали в штабе под расписку как ополченцу. Ему нравилось это слово – ополченец. Он ополчился. Против места этого проклятого ополчился, против своей судьбы…

– Ну, такая, значит, у пациента судьба, – уже решительней, без смущения возразил Тарасевич. – У меня приказ. Звиняйте, товарищ доктор. Никого не могу пустить.

– А, ну приказ есть приказ… – Доктор Новак, понурившись, отступил от моста на пару шагов. – Тогда что же… Пойду обратно.

– Вот и добре! – Тарасевич добродушно, с облегчением улыбнулся. – Вы на меня только не обижайтесь. Мы ж на одной стороне! Вы вот доктор, людей спасаете, а я военный, я старшина. Выполняю приказы… но тоже, в общем, спасаю, – он махнул рукой и повернул назад, к блокпосту. Оглянулся: – И то сказать… Вы нам, доктор, в городе сегодня нужны, лечить раненых. Заварушка тут у нас намечается.

Доктор Новак кивнул понимающе:

– Чем смогу, помогу.

– Вот спасибочки!

– Ты все правильно сказал, старшина: мы на одной стороне!

Тарасевич расплылся в улыбке, потом крепко, хоть и неловко, пожал доктору руку, повернулся к нему спиной и пошагал к блокпосту.

– Только я хочу на другую, – тихо добавил Новак и выстрелил.

Он не хотел убивать.

Только ранить. Только чтоб пропустил. И чтобы после – спасли.

Он, всю жизнь лечивший людей, точно знал, куда надо попасть, чтобы человек выжил. Но – всю жизнь лечивший людей, стрелял он из рук вон плохо.

Он попал гораздо левее. Тарасевич упал ничком.

Повинуясь инстинкту, многолетней повинуясь привычке, он его осмотрел. Нитевидный пульс, то есть pulsus vermicularis. Агональное дыхание. Рана была смертельной.

Доктор Новак убрал в карман пистолет, вынул пузырек с эликсиром и открутил крышечку. Если сбросить в протоку ручной пулемет и винтовку, если капнуть в этот разинутый в агонии рот всего одну каплю – снайпер выживет и, будучи безоружным, помешать ему уйти по мосту, вероятно, не сможет… Только тут ведь такое дело – эликсира не так уж много, и капли все на счету. Сейчас отдашь одну каплю – потом, случись что, именно ее может не хватить.

Доктор Новак закрыл пузырек и, помявшись, переступил через Тарасевича – иначе к мосту было не пройти.

По ту сторону моста, из населенного пункта с диковатым названием Лисьи Броды, уже полчаса как доносилась стрельба. Сержант Цыпкин закурил вторую подряд и мрачно спросил:

– Кто там с кем дерется? Война-то уже ведь кончилась…

Старшина Киреев, его товарищ, выпустил в небо колечко дыма:

– Война никогда не кончается.

– Вечно ты философствуешь. Я ж серьезно! Вдруг там наших щас убивают? А мы тут зачем-то торчим, – сержант Цыпкин взглянул на мост, на мутную протоку, на покосившийся щит с простреленной надписью «Лисьи Броды». – Какого хера мы тут торчим?