Я схожу с моста. Я смотрю на своих, а они смотрят на меня. Смотрит Пашка, нелепо отвесив челюсть. Смотрят рядовые бойцы. Смотрит сапер Ерошкин – как всегда, скорбно, но теперь еще с осуждением, будто он пришел на поминки, а покойника подменили. Смотрит снайпер Тарасевич из-за заброшенной фанзы, и смотрит дуло его винтовки. Лейтенант Горелик смотрит – и смотрит его ТТ:

– Ну, что скажешь, капитан, – или кто ты есть?

Я подхожу к лейтенанту. Я ловлю его взгляд, но я его не держу. Я говорю не как дрессировщик со зверем, а как человек с человеком:

– Меня зовут Максим Кронин. Я убил капитана СМЕРШ Шутова. Остальное неправда. Хотите правду?

– …Чему поверить? Во что ты предлагаешь нахуй поверить?! – Горелик дергает носом и трясет головой, он близок к истерике, направленный на меня ствол ТТ ходит ходуном. – В бесов и оборотней? В даоса с тыщей еблищ? В эликсир бессмертия?! В оживших глиняных мудаков, которые завоюют весь мир? Поверить в злого колдуна-чекиста, который уничтожит весь город? В тебя поверить, доброго колдуна, фронтовика-разведчика, безвинно осужденного? Вот прямо взять – и поверить в эту вот всю хуйню?

Я жду, когда его дыхание выровняется, и отвечаю:

– Вот прямо взять – и поверить.

Он орет:

– Да ты ебанулся!

– Тогда стреляй, лейтенант. Пристрели меня, как бешеную собаку, а потом пусти Аристова, потому что, пока я жив, он сюда не войдет.

Горелик медлит. Но дуло его ТТ смотрит прямо мне в сердце.

– Товарищ лейтенант! – рядовой Овчаренко вдруг встает между мной и дулом, заслоняет меня собой. – Вы сначала в меня шмаляйте! Я ему верю.

– А ну назад, дурак! – вопит лейтенант. – Ты уже на три расстрела наверил!

А я цежу сквозь зубы:

– Пашка. Немедленно вернись в строй.

– Да вы чего все?! – Пашка оглядывается растерянно. – Товарищ Шутов… тойсть, товарищ Кронин… Ведь он же наш! Он столько раз за нас дрался! А те – враги! А вы!.. Вы глаза разуйте! У вас что же, глаз нет?!

Я беру Пашку за плечо у основания шеи, сжимаю пальцы – и он со стоном сгибается; его автомат срывается с плеча и качается на ремне. Перемещаю скрюченного Пашку чуть вбок – он семенит за моей рукой, – а сам шагаю вперед и упираюсь грудью в подрагивающий в руке Горелика ствол:

– Ну же. Давай, лейтенант.

– Товарищ лейтенант, – доносится сбоку голос снайпера Тарасевича.

– Чего?!

– Та я… насчет особистов… можт, оно и неплохо, шо товарищ Кронин – не особист?.. Вы ж особистов сами не то шоб очень…

Горелик взвизгивает:

– Молчать!

Снайпер сокрушенно вздыхает. И вдруг, потупясь, становится рядом со мной и Пашкой.

– А я, товарищи, верю в оборотней, – меланхолично сообщает сапер Ерошкин. – Они водятся в этом месте. Я одного такого в лесу тут видел, – он встает рядом с Тарасевичем. – И в бесов верю. Вот взять того же товарища Бойко – в него ж не иначе как бес вселился…

Горелик смотрит на меня. На своих. Отводит руку с ТТ от моей груди, втыкает пистолет в кобуру. И говорит больным, тихим голосом:

– И что же нам теперь делать?

Я говорю:

– Вооружаем всех, кто способен держать оружие. Включая староверов, доктора и попа. Да, силы не равны, но нам нужно выиграть время…

– Мое такое мнение, что доктору Новаку пистолет доверять нельзя, – встревает вдруг Пашка.

– Кому нужно твое мнение, рядовой? – устало огрызается лейтенант.

– Кому-то, может, и надо, – рядовой с надеждой косится на меня. – Мое такое мнение, что у доктора Новака есть какая-то мрачная тайна.

– Наверняка, – отвечаю я. – Но в этом городе, Пашка, у каждой собаки есть какая-то мрачная тайна. Что ж нам теперь, оружие никому не давать? Нам ополчение нужно. Понимаешь меня?

Пашка морщит лоб.

– Так точно, товарищ Шутов… тойсть… товарищ Кронин. Вот же… не знаю, как вас теперь называть.

– Как хочешь зови. Имена – их знаешь сколько бывает? А рожа в зеркале та же.

– …Она бредила этим призраком… этим духом, если угодно… с самого детства. Я считал, что речь идет о расстройстве – о мании, психозе, схизофрении. Я был слеп. Аглая – и есть Сифэн. Она одержима. Взгляните! – доктор Новак суетливым, лакейским каким-то жестом, от которого сам себе стал противен, указал им на мольберт, стоявший в центре гостиной. – Иероглифы на картине, видите? Но Аглая не владеет китайским. «Рассказывают, что лазутчица императора Цинь именем Сифэн, будучи умна и собой прекрасна, отыскала даоса именем Чжао в его тайном укрытии, но была разоблачена учеником даоса именем Лама. Ученик сей любил Сифэн, но, узнав, что она подослана императором, задушил ее…». Ученик даоса – это, как я понимаю… – доктор Новак многозначительно взглянул на Ламу.

– Это мог написать за нее кто-то другой, – проигнорировав последнюю реплику, ледяным голосом отозвался тот.

– Но она сама читала мне текст! – торжествующе сказал Новак. – И еще. Мастер Чжао хотел спасти ее, но опоздал. Перед смертью она сказала, что придет с того света и все повторится снова… Было такое?

– Этого здесь не написано, – процедил Лама. Он глядел на картину не мигая. Доктор Новак заметил, что что-то случилось с его глазами – они как будто выцвели. Пожелтели.

– Это она сама мне сказала, – робко пояснил доктор.

– Кто, Аглая? – уточнил Юнгер. Он смотрел то на обнаженного китайца на черно-красной картине, то на своего слугу Ламу, явно сравнивая, сличая.

– Не Аглая. Сифэн, – отозвался Новак. – Ее дух… Она хочет переиграть, понимаете? Если все повторить… если я ее вам предоставлю, и жизнь ее будет в опасности, мастер Чжао явится снова.

– Где она? – спросил барон.

– Она… наверху, в кабинете, – замявшись, ответил доктор. Он хотел сказать сначала «на чердаке», но это прозвучало бы как-то жестоко, что ли. – Я дал ей успокоительное, – все тем же лакейским жестом он указал на ветхие ступеньки, которые вели наверх.

– И взамен вы хотите?.. – Юнгер стал подниматься, припадая на больную ногу. Лама двинулся следом.

– Эликсир. Все, что у вас есть.

– Немало.

– Немного. Вы получите куда больше.

– А если он не придет?

– Он придет… Он непременно придет, – ответил Новак с тоской. – Вы разве, барон, не поняли? В этом проклятом месте все возвращаются, все по кругу. Люди, лисы, демоны, покойники, тигры, батюшка ваш, вы сами… Чертова карусель!

– А вы, доктор? – не оборачиваясь, спросил Юнгер.