Дёница, Йодля и меня вывели в маленький дворик. Из всех окон на нас были нацелены автоматы. По обилию фоторепортеров и кинооператоров я понял, что весь этот спектакль предназначен для прессы и кинохроники, и постарался принять равнодушный вид. Затем нас посадили в грузовики. Насколько я мог видеть на поворотах, наш эскорт составляли три или четыре десятка бронемашин – редкая честь для меня, привыкшего колесить на своей машине в одиночестве и без охраны. На аэродроме нас рассадили в два двухмоторных транспортных самолета. Сидя на чемоданах и ящиках, мы представляли жалкое зрелище. Никто не сказал, куда мы летим, и еще предстояло привыкнуть к тому, что мы никогда не будем знать, куда нас перемещают. И это после стольких лет, когда мы принимали свободу передвижения как само собой разумеющееся. Только дважды в тех путешествиях цель назначения была определенной: Нюрнберг и Шпандау.

Мы летели над побережьем, а затем довольно долго над Северным морем. Неужели в Лондон? Но самолет повернул на юг. Похоже, мы летели над Францией. Под крылом самолета появился большой город. Реймс, предположил кто-то. Оказалось – Люксембург. Самолет приземлился. У трапа нас ожидал кордон американских солдат. Их автоматы были нацелены на узкую дорожку между двумя рядами оцепления. Подобное я видел только в гангстерских фильмах, когда преступников привозили в тюрьму. В открытых грузовиках с грубыми деревянными скамьями, под охраной автоматчиков мы проехали несколько деревень. Люди свистели и кричали нам вслед, правда, слов было не разобрать. Начался первый период моего заключения.

В Мондорфе грузовики остановились у большого здания, «Палас-отеля», и нас провели в вестибюль. Еще снаружи мы заметили Геринга и других бывших руководителей Третьего рейха, бродивших по вестибюлю. Там были и министры, и фельдмаршалы, и рейхсляйтеры, и статс-секретари, и генералы. Странно было снова видеть вместе всех, кто в преддверии краха режима словно растворился в воздухе. Я держался в стороне, желая, пока есть возможность, насладиться покоем, веющим от старых стен. Только раз я заговорил с Кессельрингом – спросил, почему он продолжал взрывать мосты, даже когда связь со Ставкой Гитлера оборвалась. И получил типичный для дисциплинированного служаки ответ: мол, мосты следовало разрушать, пока шли военные действия, а главнокомандующего должна беспокоить лишь безопасность его солдат.

Вскоре начали спорить, кто кому должен подчиняться. Гитлер давно объявил Геринга своим преемником, а Дёница назначил главой государства лишь в последний момент, но как рейхсмаршал Геринг был самым старшим по званию офицером. Между новым главой государства и низложенным преемником началась скрытая борьба за главенство в нашей компании, но договориться им так и не удалось. Вскоре оба конкурента просто предпочитали не встречаться у дверей и садились за разными столами в ресторане. Геринг ни на минуту не забывал о своем особом положении. Когда доктор Брандт как-то упомянул, что лишился всего, Геринг резко прервал его: «О, хватит болтать! У вас нет причин жаловаться. В конце концов, что у вас было! А вот я! Когда имеешь так много…»

Недели через две после прибытия в Мондорф мне сказали, что меня переводят в другое место. С того момента американцы стали относиться ко мне с чуть большим уважением, а многие из моих товарищей по заключению восприняли эту весть чересчур оптимистично. Они решили, что меня призывают помочь в восстановлении Германии, ибо еще не привыкли к мысли, что без нас вполне можно обойтись, и просили передать приветы друзьям и родственникам. У входа в отель меня ждал автомобиль, на этот раз не грузовик, а лимузин, и сопровождал меня не военный полицейский с автоматом, а лейтенант, почтительно отдавший мне честь. Мы двинулись на запад мимо Реймса к Парижу. В центре города лейтенант остановил машину у административного здания и вскоре вернулся с картой и новыми приказами. Мы поехали по набережной вверх по течению Сены, и я, разволновавшись, решил, будто меня хотят заключить в Бастилию, совершенно забыв, что ее давным-давно снесли. Лейтенант начал нервничать – он сверял названия улиц с картой, и я с облегчением понял, что он заблудился. Вспомнив свои школьные познания, я на ломаном английском предложил свои услуги, и после некоторых колебаний лейтенант сказал, что мы направляемся в отель «Трианон-Палас» в Версале. Я прекрасно знал дорогу, ибо останавливался там в 1937 году, когда проектировал немецкий павильон для Всемирной Парижской выставки.

Роскошные лимузины и почетный караул у входа указывали на то, что отель предназначен для персонала штабов союзных войск, но никак не для военнопленных. И действительно, там разместилась штаб-квартира Эйзенхауэра. Сопровождавший меня лейтенант исчез внутри здания, а я из машины тихонько наблюдал, как по лестнице один за другим поднимаются генералы. После весьма долгого ожидания какой-то сержант проводил нас по аллее мимо лужаек к маленькому замку с распахнутыми воротами. В Шене, в маленькой комнатке третьего этажа с тыльной стороны здания, я провел несколько недель. Обстановка была спартанской: армейская койка и единственный стол. Окно было забрано колючей проволокой, у двери дежурил вооруженный часовой.

На следующий после прибытия день мне представилась возможность полюбоваться и фасадом этого маленького дворца. Окруженный старыми деревьями, он стоял в крошечном парке, а за высокой оградой простирались сады Версальского дворца. Прекрасные скульптуры XVIII века создавали идиллическую атмосферу. Мне разрешали гулять полчаса в день – разумеется, в сопровождении вооруженного солдата. Общаться с другими заключенными запрещалось, однако за несколько дней я кое-что разузнал. Почти все обитатели замка были ведущими инженерами и учеными, специалистами в сфере сельского хозяйства и железных дорог. Был среди них бывший министр Дорпмюллер. Я узнал профессора Хейнкеля, авиаконструктора, и одного из его ассистентов. Я также мельком видел многих других, с кем приходилось работать. Через неделю постоянная охрана была снята, и мне разрешили свободно гулять по прилегающей территории. С того момента мое монотонное одиночество закончилось, а душевное состояние улучшилось. Появились новые заключенные – несколько сотрудников моего министерства, в том числе Френк и Заур. К нам также присоединились офицеры технических служб, американцы и британцы, желавшие расширить свои знания о немецкой военной промышленности. Я и мои сотрудники подумали и решили, что должны поделиться с ними опытом в области производства вооружений. Я мало разбирался в технологических процессах, Заур тут мог принести гораздо большую пользу.

Я был чрезвычайно благодарен коменданту, британскому майору парашютно-десантных войск, пригласившему меня на автомобильную прогулку и тем самым спасшему от скуки. Мимо дворцовых садов и парков мы доехали до замка Сен-Жермен, прекрасного творения Франциска I, а оттуда вдоль Сены – до Парижа. Мы миновали «Кок Арди», знаменитый ресторан в Буживале, где я провел столько чудесных вечеров с Корто, Вламинком, Деспио и другими французскими художниками. На Елисейских Полях майор предложил прогуляться, но я отказался в его же интересах, ведь меня могли узнать. Мы пересекли площадь Согласия и повернули на набережную Сены. Здесь народу было меньше, и мы отважились пройтись, а затем через Сен-Клу вернулись в тюрьму-дворец.

Несколько дней спустя во двор замка въехал большой автобус с новыми «туристами». Среди них были Шахт и генерал Томас, бывший начальник управления вооружений ОКВ – как и многие другие вновь прибывшие, освобожденные американцами из немецких концлагерей в южном Тироле. Их сначала отправили на Капри, а затем перевели в наш лагерь. Говорили, что среди них был и пастор Нимёллер, много лет проведший в концлагере. Я не знал его лично, но среди новичков был хрупкий седовласый старик в черном костюме. Мы с Флеттнером и Хейнкелем решили, что это и есть Нимёллер, и искренне посочувствовали изможденному, исстрадавшемуся человеку. Флеттнер подошел к нему, чтобы от нашего имени выразить сочувствие, но не успел сказать и пары слов, как старичок воскликнул: «Тиссен! Моя фамилия Тиссен! А Нимёллер стоит вон там». Нимёллер, моложавый и спокойный, курил трубку. Яркий пример того, как должно переносить тяготы долгого тюремного заключения. Позже я часто вспоминал о нем. Несколько дней спустя автобус снова появился в нашем дворе и увез своих пассажиров. Остались только Тиссен и Шахт.