— Ваша откровенность, Минский, заслуживает того, чтобыя ответила так же откровенно. Повторяю еще раз: меня удручает участь Августиныглавным образом потому, что заставляет задуматься о своей собственной. Вы неошиблись в своих суждениях обо мне и будьте уверены, что в сердце моем нетжалости к предметам удовольствия; я их немало уничтожила за свою жизнь иклянусь, что не пожалела ни об одном из них.

Минский удовлетворенно кивнул и собрался встать.

— Нет, — удержала я его, — прошу вас остатьсяненадолго. Вы только что с презрением говорили о гостеприимстве, в этом нашипринципы сходятся, но я прошу вас подробнее объяснить вашу точку зрения на этотпредмет. Хотя уже давно ни одна добродетель не пользуется моейблагосклонностью, я никогда не принимала всерьез всю опасность, заключенную всамом понятии гостеприимства. Возможно, я недопонимаю это или просто не обращаювнимания, а быть может, в глубине души сама верю в святость этого свойства? Незнаю, но прошу вас разуверить меня, укрепить мой дух, вырвать из моего сердцаэту слабость. Я внимательно вас слушаю, сударь.

— Самая большая из всех причуд, — начал великан,явно обрадовавшись возможности показать свою мудрость, — несомненно, та,которая заставляет нас оказывать особое предпочтение человеку, который — почистой случайности, из любопытства или по делу — оказался под вашим кровом, иэто может быть вызвано только личным интересом. И Природа здесь ни при чем: чемглубже человек вживается в нее, чем больше уважает ее законы, тем меньше онсоблюдает законы гостеприимства.

Мир полон примеров презрительного отношения целых народов кгостеприимству, и, опираясь на огромное количество фактов и на наши собственныерассуждения, мы должны признать, что вряд ли есть что-нибудь более вредное,более противоестественное для человека, чем правило, которое обязывает богатогодавать приют бедному, ибо оно пагубно действует и на дающего, и на просящего.Человек может въехать в чужую страну только по двум причинам: из любопытстваили в поисках простаков, которых можно одурить; в первом случае он обязанплатить за предоставленные кров и пищу, во втором должен быть наказан.

— Вы убедили меня, сударь, — отвечала я. —Максимы, которых я издавна придерживаюсь относительно благотворительности иблагожелательности, удивительным образом совпадают с вашими взглядами нагостеприимство. Но есть еще одно дело, в котором я прошу вас помочь советом: упокойной Августины, чью преданность к себе я все-таки не забуду, осталисьпрестарелые родители, они живут в большой нужде и не могут передвигаться безпосторонней помощи; когда мы уезжали в путешествие, она просила меня незабывать их, если с ней что-нибудь случится в поездке, и вот у меня возникаеттакой вопрос: следует ли мне назначить им денежное содержание?

— Ни в коем случае, — не задумываясь, ответилМинский. — По какому праву вы намерены это сделать? С другой стороны,почему родители вашей покойной подруги должны рассчитывать на вашу доброту? Выплатили ей жалованье — разве не так? Вы содержали ее все время, пока она была увас на службе, так какая же здесь существует связь между вами и ееродственниками? Вы им абсолютно ничем не обязаны, кстати, она также не былаобязана им. Насколько я могу судить по вашей философии, вы должны яснопонимать, что никаких родственных связей между людьми не бывает, если выпонимаете эту истину, вам должно быть ясно и другое: во-первых, между Августинойи теми услугами, которые она вам оказывала, нет ничего общего, ибо услуги, какнечто, связанное с определенным промежутком времени, имеют место только вмомент совершения, но ведь девушка, которая их оказывала, больше не может этогоделать. Вы чувствуете разницу? Тогда должны понять, что произвольное смешениедвух разных понятий недостойно философа; единственное чувство, которое выможете испытывать к ушедшей служанке, — это благодарность, а вам ведьизвестно, что гордая душа выше любой благодарности: гордый человек, отвергающийчужие услуги, равно как и тот, кто принимает их, никоим образом не считает себяобязанным благодетелю, который поступает так только для того, чтобы потешитьсвое самолюбие. Гордый человек намного благороднее того негодяя, который, охотнонадевая на себя кандалы обязательств, лелеет в душе надежду в один прекрасныйдень сделать из своего благодетеля жертву и восторжествовать над ним; болеетого, я должен сказать, — хотя вы, возможно, не раз слышали это, но истинаот постоянного повторения не перестает быть истиной, — так вот, я хочусказать, что совершенно естественно, желать смерти своего благодетеля, пока тотне потребовал долг, и в жизни нередко случается, что долги оплачиваютсяубийством. Да, Жюльетта, только опыт и глубокие размышления помогают нам понятьчеловеческое сердце, и мы неизбежно приходим к выводу, что следует презиратьгуманные принципы, ибо все они — дело рук человека, но ради чего должен яуважать то, что придумано людьми, которые ничем не лучше меня? Если внимательнорассмотреть этот вопрос, многие преступления, которые недалеким людямпредставляются жуткими и приводят их в ужас, оказываются на деле естественнымии рядовыми поступками.

Акт милосердия, который ты собираешься совершить поотношению к нуждающимся родителям Августины, обладает всеми непригляднымиатрибутами жалости и сочувствия, то есть тех чувств, которым, насколько японимаю, ты не очень-то подвержена. Благотворительность плодит тольконичтожеств, Жюльетта, а добросердечие — только врагов. Поверь моим словам,прими мои взгляды на эти вещи, и ты никогда не будешь об этом жалеть.

— Такие принципы близки моему характеру, именно онисделали меня счастливой, — ответила я великану. — Добродетель всегдабыла мне противна и не доставляла радости. — И чтобы добавить веса своимсловам, я поведала ему, как однажды мимолетное, длившееся краткий мигдобродетельное чувство разорило меня и едва не стоило мне жизни.

— В этом смысле мне не в чем себя упрекнуть, —заметил Минский, — с самого раннего детства в моем сердце ни на миг невозникали подобные гнусные чувства, последствия коих настолько пагубны. Яненавижу добродетель не меньше, чем религию, я считаю смертельно опасной и ту идругую, поэтому никогда не попаду в их сети. Жалею я только о том — я ужеговорил об этом, — что на моей совести так мало преступлений. Преступление— это моя сущность; оно, и только оно, поддерживает и вдохновляет меня, этоединственный смысл моей жизни, и она была бы тоскливым и бесцельнымсуществованием, если бы я перестал совершать хотя бы по одному преступлению вчас.

— Из всего, что вы мне рассказали, я могу предположить,что вы были палачом своей семьи.

— Увы, мой отец ускользнул от меня, и я до сих порстрадаю от этого. Он умер, когда я был еще слишком молод. А все остальныепогибли от моей руки; я уже рассказывал вам о том, как убил мать и сестру,иногда мне хочется, чтобы они снова оказались живы, чтобы я еще раз могиспытать удовольствие, убивая их. А что мне осталось сегодня? Я могу приноситьв жертву только ничтожных существ, в моем сердце больше нет прежней радости,все удовольствия кажутся мне пресными, бледными, и мне тяжело и грустно…