– Ничего нет плохого в том, чтобы иногда делать некоторые паузы.

– Я знаю.

– Ничего плохого нет в том, чтобы показать свою заботу о сестре.

Харпер посмотрела на него и по взгляду поняла, что он говорит искренне.

– Нет ничего плохого в том, чтобы также иногда чувствовать себя уязвимой. Или уставшей. Или разочарованной. Или напуганной.

– И это я тоже прекрасно понимаю.

– Тогда зачем притворяешься?

– Притворяюсь?

– Что ежесекундно все контролируешь.

– А разве не контролирую?

Кормак заботливо взглянул на нее:

– Я говорю о прическе, каблуках, украшениях – ты ведь тщательно следишь за своим образом. – Он протянул руку, как будто хотел пропустить локон ее волос сквозь пальцы, но резко отнял ее. – Быть все время собранной на работе – это одно. Там ты должна выглядеть соответственно. Но ни один человек на свете не может быть таким идеальным все время.

Харпер непонимающе моргнула. Неужели ее так легко прочесть, как открытую книгу? И неужели Кормак Уортон только что назвал ее идеальной?

И лучше, чем кто-либо, она понимала, что она далеко не идеальна. Хотя все свое детство она старалась быть правильной и послушной дочкой. Ее оценки всегда были самыми высокими, в доме царили чистота и уют. Она получала награды за олимпиады по математике, за проведенные дебаты, за сбор денег на благотворительность. Даже ее лимонно-йогуртовый торт на городской ярмарке получил главный приз. Потому что в глубине души она знала, что ее отец держится из последних сил.

Очевидно, ее усилий было недостаточно.

Харпер посмотрела на свои руки и увидела, что пытается соскоблить лак с ногтя, чего не делала уже очень давно.

– Я далека от совершенства, Кормак.

– Я знаю.

– Ух ты. Ты даже не стал придумывать ответ, хотя бы ради приличия.

Он одарил ее милой улыбкой, и Харпер почувствовала себя самой счастливой на свете.

– Все мы далеки от совершенства, – сказал Кормак. – Все мы неопрятные, расстроенные, растерянные животные, пытающиеся быть цивилизованными. И это нормально. Именно тот факт, что мы стараемся быть лучше, продвигает нас вверх по эволюционной шкале. Здесь очень людно, я понимаю. Так что если ты устала от общества, просто скажи, и мы найдем тихое место. Территория Чедвиков огромна. Есть где потеряться.

Харпер протяжно вздохнула:

– Спасибо. Я обязательно воспользуюсь твоим советом.

Он снова улыбнулся ей, и в очередной раз волна тепла прокатилась по ее телу.

– Итак, у меня есть новости.

– Например?

– Ты была влюблена в меня в старших классах.

Харпер застыла.

– Когда Эми услышала Адель, то сказала Тэду, который передал Вестону, а тот, в свою очередь, поделился со мной. Я подумал, что это просто испорченный телефон, но сейчас, судя по твоему лицу… Ух ты, это правда!

Харпер застонала, понимая, что прокололась.

Кормак откинулся на сиденье, запрокинув голову. Он смотрел в потолок кабинки.

– И как я этого не заметил?

– Никто не знал! Хотя, наверное, некоторые догадывались. Но вслух никто ничего не говорил, боялись вашей банды. И потом, ты не помнишь меня тогда, но в старшей школе я была довольно страшненькая.

Кормак повернулся к ней.

– Я помню у тебя темные волосы, дикие кудри. Высокие сапоги. Флаеры и призывы к действию. И ты, кажется, входила в группу тех умников, да? Ну, тех ребят, которые получали дополнительное образование в школе? Ты была со мной на биологии, верно?

Харпер поморщилась:

– Да. – Она не могла совладать с собой, внимательно его разглядывая. – Ты был прекрасен и напоминал скорее принца, чем простого смертного. Вся ваша банда, вы всегда смеялись и считались лидерами в школе. Ты был слишком ярким, а я – тихой скромницей. Конечно, я не могла не влюбиться…

Во взгляде Кормака вдруг появилась жестокость.

– Мне повезло, что у меня были такие друзья. Но, знаешь, они вовсе не такие, какими казались со стороны.

Сейчас она это понимала. Но не тогда…

– В любом случае вернемся к твоей влюбленности, – продолжил Кормак.

– Ну нет, тема закрыта. Это было много лет назад, когда я была молодой и глупой.

– Я не могу себе представить, что ты когда-нибудь была глупой. Подожди, я припоминаю твою речь. Ты обвиняла школьный совет в фашизме.

– Да, я в то время была довольно бесстрашной.

Ее отцу это даже нравилось. И что странно, именно решительность и напор помогли ей в борьбе за сестру, которую хотели забрать после его смерти.

Харпер было интересно, что еще Кормак может вспомнить? Например, те слова, что он сказал ей перед окончанием школы. Когда он отмахнулся от нее так, как будто она была просто мухой, жужжащей у него над ухом.

Но она не стала спрашивать. Возможно, потому, что именно сейчас его взгляд переместился на ее губы, заставляя чувствовать жар.

– Итак, мы будем делать это?

Харпер смотрела на его губы, и желание все больше охватывало ее. О, как же она хотела его!

– Не уверена, что мы должны…

– Мы создаем свои собственные правила, помнишь?

– Тогда мое правило номер один: не делать ничего, о чем я потом пожалею.

– О чем сожалеть? Ты имеешь что-то против ослепительно красивых юристов?

– Я имею что-то против безумно красивых юристов с высоким самомнением.

– Так ты считаешь меня красивым? Так и знал.

Он принял горделивую позу, и Харпер не смогла удержаться от смеха.

Кормак вдруг понизил голос и произнес:

– А тебе не приходило в голову, что Лола и Грэй все это специально подстроили, чтобы свести нас вместе?

Харпер открыла рот, чтобы возразить ему, но тут вспомнила, что, когда Лола подвела ее к кабинке, оттуда как раз выходил Грэй.

– Все немного сложнее.

– То есть?

– Я… просто не могу.

– Я бы никогда не подумал, что ты трусишка. Но это так.

Харпер понимала, что он специально провоцирует ее, называет трусишкой, чтобы она сдалась и позволила ему поцеловать себя. Но они давно не в школе. Хвала небесам.

Она была взрослой женщиной. А он – взрослым мужчиной. О, его запах, мужской, терпкий, заполнил кабинку. Она не понимала, что сидит, уставившись на него, пока его взгляд не потемнел, а ноздри не расширились. Затем он произнес:

– Просто чтобы внести ясность. Когда сказал: «Мы будем делать это?» – я имел в виду, будем ли мы фотографироваться?