платье. Антуан протягивает руку к ее лицу. Сердце замирает. Лес смотрит на них. Ее ноги уходят в землю. Джулия вздрагивает, пальцы Антуана обжигают, когда он касается ее щеки. Он осторожно убирает застрявший у нее в волосах листок и пристально смотрит на нее своими темными глазами.

– Ладно, возвращаемся, – бросает он напоследок и свистом подзывает Зербино.

Список запахов, которые делают меня счастливой

Запах постельного белья, высушенного мистралем,

абрикосового варенья,

бессмертника под июльским солнцем,

камней после летнего дождя,

марсельского мыла, которым стирала мама,

талька на попке моего малыша,

оливок под прессом на маслобойне,

страниц моей старой кулинарной книги,

натертого воском буфета,

земли, приставшей к кабачкам,

жимолости после заката,

камфары на моих измученных коленях,

одеколона Жана.

29

Решительным шагом Люсьена проходит мимо бакалейной лавки и заросшего травой фонтана.

Седые волосы прикрывает целлофановый пакет – сегодня обещали дождь. На руке у нее висит большая плетеная корзина. Она несет ее Камилле – розовощекая молодая женщина с веснушками на носу только что родила мальчика. По провансальской традиции роженице дарят «корзину новорожденного» с пятью подарками. Шагая по булыжной мостовой, Люсьена мысленно их пересчитывает. Пять даров – как пять пожеланий, которые произносят над колыбелью. Соль – чтобы малыш рос здоровым. Яйцо – чтобы он был осыпан материальными и духовными благами, мед – чтобы был нежным, как ангел, спичка – символ прямоты и честности, и хрустящий каравай, который старушка вручит Камилле со словами: «Que siègue bon coume dou pan»[34].

Люсьена отщипывает кусочек корочки и кладет в рот крошку. Вот бы и ей кто-нибудь в свое время поднес мед со спичками! Но у Неба есть свои любимчики. Глядя куда-то вдаль, она отламывает краюху хлеба. Все одно мальчуган, которого сейчас балуют в лучших провансальских традициях, через пятнадцать лет будет среди ночи будить жителей Сент-Амура пальбой из выхлопной трубы своего мопеда, Люсьена голову дает на отсечение. Странное нынче время, как подумаешь…

Она садится на отшлифованный годами камень прачечной. У нее ноет бедро, а журчание воды немного успокаивает. В последнее время по ночам ее обступают темные призраки и бессонница забирает жизненную силу. А Люсьена не из тех, кто без конца меряет давление. «Не то что Мирей!» – думает она, растирая ногу узловатыми пальцами. «Работа – это здоровье», – любит повторять Люсьена.

Она боится себе признаться, что ее беспокоит странное ощущение в груди, как будто там застряла оливковая косточка и разбухает, разбухает. В ушах шумит, сердце часто бьется. Люсьена окунает руки в прохладную воду и, глубоко вдыхая, кладет их на щеки. Уже второй раз за этот день силы покидают ее. Утром в церкви, когда она присела на скамью перевести дух, в ризницу вошел отец Мариус.

Он так чуднó на нее посмотрел и спросил, как она себя чувствует. В тот момент она готова была все отдать, лишь бы он ушел. В последнее время у нее странное ощущение, будто он хочет из нее что-то вытянуть. Ей кажется? Или он заметил ее лихорадочное состояние? Суеверная Люсьена задумалась, не умеет ли кюре читать мысли.

Она боится ходить на исповедь, особенно после истории с фотографией. А если отцу Мариусу удастся ее разговорить? Она злится на себя. «Вот ведь дура!» – твердит она себе с утра до вечера. Надо же было выдумать кузена! Поль, погибший двоюродный брат, что может быть глупее!

Люсьена вынимает из-под поношенной блузки черно-белую фотографию и нежно гладит улыбающиеся лица. Как они были молоды… А она… Люсьена вспоминает, какой была в детстве. Взбалмошная уродина, не заслуживавшая ничего, кроме того, что дала ей жизнь! Люсьена стискивает зубы, ругая себя с новой силой. Чем все это кончится?

1944 год. Лето, когда мне исполнилось пятнадцать, выдалось знойным. Горожане потянулись в горы в поисках прохлады. У всех были ушки на макушке: из достоверного источника (отец состоит во Французских внутренних силах[35]) стало известно, что союзники скоро высадятся. Американцы уже ступили на песок Нормандии[36], но немцы по-прежнему удерживают наш Юг. Дни летят, неизвестность и пугает меня, и радует. Мне пятнадцать лет, и мое сердце так и колотится от предвкушения необыкновенных приключений.

Правду сказать, скучать не приходится! Часто звучит сигнал воздушной тревоги – мы выходим из убежища только на мессу, в кино и за покупками. Прильнув к радиоприемникам, считаем дни. Что принесет нам утро?

Как-то вечером в небо взлетают три красные сигнальные ракеты. Отец приказывает нам идти в убежище. Союзники предупреждают, что самолеты уже в пути! Деревня ликует. Но только не я. Я так ждала танцевального вечера 15 августа![37] Молча злюсь – теперь уж точно война нас лишила всего!

Отец требует, чтобы мы держались подальше от окон, а мама ставит на огонь рагу. Отец ее ругает. Она хочет, чтобы ее убили? «Мы и так редко едим мясо, не пропадать же ему», – отвечает мама. И между взрывами помешивает в кастрюле деревянной ложкой.

Наутро в деревне тихо, слишком тихо. Электричества нет, новости не послушаешь. Слухи ползут из деревни в деревню: поезда останавливают, дороги перекрывают. Бойцы Сопротивления заняли мэрию и раздают галеты. Это обнадеживает – часы ожидания меня вымотали. Мы с мамой стоим в очереди на площади, когда внезапно с быстротой молнии разносится слух: американцы идут, с холма уже видны их блестящие каски! Американцы в нашем Провансе? Меня охватывает сомнение: а вдруг это немцы хотят нас проучить? У отца такое же предчувствие, он хочет, чтобы мы спрятались в убежище. Деревня бурлит, и вдруг в ясном небе взрываются пулеметные очереди. В наших переулках идет бой! Война стучится в двери нашей деревни. Солдаты уже в прачечной, из дома мы слышим выстрелы. Пули свистят и отскакивают! Мы быстро залезаем под лестницу, мама и я садимся на колени к отцу. Он успел закрыть двери и окна, несмотря на приказ немцев держать их открытыми. Я рыдаю, сжимая мамину руку, она шепотом молится и дрожащими руками перебирает четки.

Мне кажется, бой шел несколько часов, и наконец наступила тишина. Под палящим солнцем снова запели цикады. Мы прислушиваемся, пытаясь уловить подсказку, угадать, кто же там сражается! Представляешь, милая Лили, в каком мы были смятении…

Под нашим окном раздаются шаги. Как страшно, сердце колотится. Что, если сейчас войдут фрицы? Отец закрывает мне рот рукой и достает из кармана нож.

Всего в нескольких метрах от нас разговаривают два солдата. «Где Рашид?» – спрашивает один. «Пошел к мэрии», – отвечает второй. Мы растерянно прислушиваемся. Это точно не немецкий и даже не английский! Отец в изумлении кричит: «Да это же французы!» Мы тихо подходим к окну, посмотреть, что происходит.

Увидев форму и каски, отец ликует. Нас спасли алжирские солдаты! С улицы все громче доносится: «Французы! Это французы!» А потом торжествующие крики: «Да здравствует Франция! Браво, солдаты!»

Мы радостно выбегаем на улицу, и отец берет меня за руку. Он щурится под палящим солнцем, а по его впалым щекам катятся две огромные слезы. Кажется, даже цикады поют с большим воодушевлением, чем раньше! Жители обступают солдат. Протягивают им фрукты, галеты и вино. Солдаты отказываются от вина и просят немного простой воды. Все их трогают, как будто хотят убедиться, что они настоящие. Мне хочется их всех расцеловать!

Как приятно видеть алжирцев! Наше счастье еще больше оттого, что нас освободили французы! А мы-то ждали американцев, вот смех!

Поздно ночью все деревенские высыпали на площадь. Мы хлопаем в ладоши, поем, целуем и обнимаем солдат, гордо выставляем свои трехцветные ленточки. Мне кажется, я сплю! Неужели война, съевшая все мое отрочество, закончилась?

30

В сарае Антуан положил недозревший трюфель в корзину и открыл холодильник. Оттуда