Потом родился ребенок, и опять работа над стихами отодвинулась надолго. Лишь на четвертый год, когда сын был отправлен в Новосибирск к старикам, удалось наконец-то кое-что написать и представить в издательство. И тут произошло неожиданное: то же самое издательство, которое с охотой печатало когда-то стихи молодой поэтессы, теперь возвратило рукопись с грустной припиской: «Все очень несовершенно и далеко от нашей бурной жизни».

И тогда Марина впервые высказала мужу, что виноват во всем он.

Авдеев пытался отшучиваться, недоумевая, как это он мог стать «душителем» поэзии, если с детства ею увлекался. Чтобы убедить в этом жену, он тут же прочел ей наизусть почти всего «Евгения Онегина», Она поразилась его цепкой памяти. Однако «душителем» он остался и разлада с женой не избежал. Произошел он, как только кадровики, узнав о нежелании Авдеева стать начальником курсов прапорщиков, предложили ему должность командира мотострелкового полка, того самого, который он теперь принимал.

Марина, узнав о решении мужа, долго плакала. Он, как мог, утешал ее, говорил о неповторимости степных пейзажей, о чудесах степного миража, но этим только злил ее. Окончательно отчаявшись, она объявила: «Что ж, мы веревочкой не связаны, ты поедешь к новому месту службы, я — к родителям». Он не поверил ей сперва, думал, побушует немного и успокоится. Но Марина оказалась более решительной, чем он предполагал.

Авдеев, не теряя надежды удержать жену, то терпеливо призывал ее к благоразумию, то сурово упрекал, что она разрушает семью, по-мещански испугавшись первых трудностей. Охваченный гневом, он даже назвал ее бездумной, после чего она не разговаривала с ним до самого отъезда.

Уже на перроне, перед посадкой в поезд, Авдеев, переборов обиду, сказал ей чистосердечно: «Но ты помни, люблю я тебя по-прежнему. И буду ждать вместе с сыном». Она прижала к глазам платок и, словно боясь разрыдаться на людях, быстро вскочила в вагон. Авдеев долго стоял на платформе, растерянно глядя вслед уходящему поезду, не замечая, что шепчет одну фразу: «Нет, нет, это невозможно, никак невозможно».

Сегодня Авдеев отправил жене телеграмму: «Стоит чудесная осень. Может, она станет для тебя творческой. Приезжай скорей, здесь расцветет твой талант». Отправил и теперь, запрокинув кверху лицо, лежал на тахте в своей трехкомнатной квартире, смотревшей окнами на заросшую приречную пойму. Он пытался представить, что сейчас делает Марина и о чем думает. Попробовал успокоить себя мыслью: «А может, и хорошо, что побывает она в родном городе. Там сын, друзья юности, преподаватели института. В конце концов надо же когда-нибудь понять, что стихи — это труд, знания, опыт, наконец, призвание, а не просто забава...»

Губы его скривились в горестной усмешке. Теперь-то он понимал, что давно должен был сказать Марине: «Спустись на землю». Она могла сразу после института поступить на работу или хотя бы какой-нибудь литературный кружок организовать при полковом клубе. Но как-то нелепо все получилось тогда, от счастья они оба совершенно потеряли голову. Ну ей, молоденькой девочке с поэтическим запалом, было еще, может быть, простительно. А как он, двадцативосьмилетний офицер, как он-то мог оказаться в таком же положении?

«Значит, она права, черт побери, что обвиняет меня в своих неудачах, — разозлился на себя Авдеев и, соскочив с тахты, нервно заходил по комнате. — Да, да, права. И сегодня я снова сделал глупость, написав ей о таланте. Чепуха это. Игра в прятки. Ей нужно прикипеть к какому-нибудь делу, почувствовать себя занятой, необходимой людям. Ведь во всяком труде есть поэзия. Даже в нашем, армейском...»

Авдеев подумал, что надо послать жене новую телеграмму, серьезную, без кивков на ее поэтические увлечения. Но с минуты на минуту у крыльца должна была появиться машина и увезти его к высоте Чилижной, где он решил проверить полевую тактику одной из рот принимаемого полка.

Авдеев подошел к столу, на котором стояла фотография сына в простенькой рамке. Максимка смотрел широко открытыми материнскими глазами и как будто спрашивал с детским недоумением: «Ну зачем вы поссорились?»

Вспомнилась холодная ночь, блиндаж командного пункта, скупо освещенный походными батареями. Был самый разгар дивизионных учений, подразделения готовились к переправе через бурную, в весеннем разливе Суру. В тот момент кто-то из офицеров связи сунул ему в карман записку от Марины. Записка была коротенькой, в несколько слов. Жена сообщала, что родился сын и что все трудности, которых она боялась, уже позади. Никогда раньше Авдеев не испытывал таких чувств, как в те минуты. Все вокруг словно изменилось. Сырой и холодный блиндаж сделался уютным и милым, как давно обжитая квартира. И все, что он делал потом — принимал ли донесения, передавал ли приказания, переходил ли со своим штабом на новый командный пункт, — все это имело для него уже другой, новый смысл. Да и одолевшая его усталость внезапно куда-то исчезла.

Учения длились несколько дней, и все это время дума о сыне, еще неведомом, но уже близком, родном, не покидала Авдеева. Домой он возвращался переполненный радостью и мальчишеским нетерпением увидеть поскорее своего Максима...

Взволнованный воспоминаниями, Авдеев не услышал, как подкатил к дому газик. Очнулся он от голоса майора Крайнова:

— Я за вами, товарищ подполковник!

Выходя на крыльцо, Авдеев взглянул на часы. Машина подошла с опозданием на полчаса.

— Что-нибудь случилось? — спросил Авдеев.

— Нет, ничего. Просто как раз позвонил полковник Жигарев.

— Что его интересует?

— Сдача и прием полка.

— Торопит?

— Спрашивал, когда рота начнет действия. Настроением людей интересовался.

— И все?

Крайнов пожал плечами.

«Осторожничаешь... Не хочешь выдавать начальство, — с иронией подумал Авдеев. — Меня вы, конечно, проработали по всем статьям. Надо же, чтобы так вот, без вины, оказаться вдруг в немилости у начальства! Ну ничего, на этот счет есть хорошая поговорка: «Все перемелется, мука будет». Спросил с грустной улыбкой:

— А люди, конечно, как и вы, товарищ майор, настроены к новому командиру настороженно? Верно?

— Видите ли, товарищ подполковник, недоверие, оно для всех неприятно: и для командного состава, и для солдат.

— В чем же вы усматриваете недоверие?

— А сами знаете, после инспекторской проверки не прошло и двух месяцев. И полк вроде недовольства у начальников не вызывал.

Авдеев, почувствовав бесполезность затеянного разговора, насупившись, умолк. Ему припомнились слова, сказанные еще кем-то в академии, что хорошо начинать службу в воинской части, которая не на лучшем счету у начальства. По крайней мере, все достижения, если сумеешь добиться их, потом будут твои. А в передовой, если даже сделаешь что-нибудь большее, все равно скажут: так это и до него было. Сознание, что он, Авдеев, попал в дивизию Мельникова, того самого Мельникова, чья книга открыла перед ним очень многое в нелегкой армейской жизни, налагало особую ответственность. Поэтому Авдеев и вникал во все с особым вниманием. Конечно, куда проще было бы пройти по казармам, техническим паркам, учебным полям и написать в приемочном акте: «Вооружение, боевая техника содержатся в надлежащем порядке, занятия с личным составом проводятся приближенно к боевой действительности, без упрощений». Но ему хотелось уже в ходе приема полка понять, что в нем хорошо, а где слабые звенья, и главное — сразу же определить свою роль и не свести ее лишь к стремлению удержать уже достигнутое. Вот почему Авдеев принимал полк по своему плану, очень тщательно, и не хотел его изменять.