любви, потому что они одной крови. Предками тордоутов были, оказывается, китайцы, женившиеся на монголках, но потомки забыли свое происхождение и переняли у родичей по материнской линии язык и обычаи. Теперь они должны об этом вспомнить, а китайцы – отнестись к ним как к братьям, чтобы вместе сражаться с пришедшими на их общую родину варварами. То есть с нами.

– Тордоуты действительно метисы? – удивился я.

Дамдин взглянул на меня как на идиота и сказал, что для китайцев типично особое строение верхней челюсти с выпирающими вперед зубами – это признак вырождающихся рас. У тордоутов ничего подобного нет.

Возражать было бесполезно. Монголы и китайцы всегда ненавидели друг друга, но, пока существовала Поднебесная империя, они как части единого целого признавали над собой нечто такое, что было выше их национальной гордости и взаимных обид. Теперь одно племя стояло против другого – и никакой правды, кроме племенной, не было ни за одним, ни за другим.

18

Вчера ко мне домой заявились двое из НКВД – наш поселковый уполномоченный Шибаев и незнакомый молодой бурят с интеллигентным лицом. Своего имени и ранга он не назвал, но стайка из трех красных эмалевых треугольничков-птичек у него на рукаве говорила о невысоком чине – лейтенант или младший лейтенант. Новые знаки различия в госбезопасности ввели недавно, у меня еще не было случая в них разобраться.

Бурят помалкивал, а Шибаев объявил, что у него ко мне вопрос: что я такое пишу вечерами при задернутой занавеске? От кого ему это известно, он не сказал, а я, понятное дело, не спрашивал, но квартирных хозяев сразу исключил из числа вероятных доносчиков – они люди простые, спать ложатся с курами. Погрешить на Ию я не мог, а кроме нее, ни одна живая душа в поселке и на станции не знает о моих вечерних занятиях. Скорее всего, донес сосед, слесарь железнодорожных мастерских, вбивший себе в голову, что я неправильно начисляю ему зарплату. Его домик из рассохшихся старых шпал – следующий по направлению от Селенги, единственное окно смотрит в мое окошко. Ложась спать, они с женой видят в нем свет лампы, а сквозь марлевую занавеску – склоненный над столом силуэт.

Дома у меня лежал черновой вариант служебной записки с предложениями по упорядочиванию финансового учета и контроля на станциях вроде нашей. Я сочинил ее летом и отослал в управление Забайкальской железной дороги в Чите. В газетах писали о набирающем силу рационализаторском движении, мной тогда овладела надежда, что участие в нем повысит мои шансы на возвращение в Ленинград.

Ученическую тетрадку с черновиком этого опуса я и предъявил Шибаеву. Он прочел введение с цитатами из передовиц в «Гудке» и «Правде», но идущие следом ряды цифр заставили его усомниться в своей компетенции. Шибаев отдал тетрадку буряту, тот полистал ее, задал пару вопросов, свидетельствующих о его знакомстве с бухгалтерским делом, и они ушли без обыска.

На нашей улице дома расположены только с одной ее стороны, с другой пологий косогор уходит вниз, к железнодорожным путям и Селенге. Здесь одиноко торчит облупившийся обелиск со столбиком полустертых мадьярских фамилий на нем – памятник расстрелянным казаками красноармейцам-интернационалистам. На другой день, после рабочего дня поднявшись к нему по пути от станции к дому, я с дрогнувшим сердцем заметил у ворот вчерашнего бурята. Сегодня он был в пиджаке с гимнастеркой вместо рубашки.

Я подошел, поздоровался, стараясь держаться как можно естественнее. Он ответил и без предисловий, как у них заведено на допросах, в вопросительной форме напомнил мне о моей даже не прошлой, а позапрошлой жизни: офицер, подполковник, окончил Академию Генерального штаба?

Вопросы носили протокольный характер и не предполагали развернутого ответа. Я отвечал односложно. Эти сведения имелись в моем следственном деле, свое прошлое я никогда не скрывал, разве что ретушировал кое-какие детали, но начало разговора ничего хорошего не предвещало. В моем положении мне было что терять: для большинства таких, как я, ссылка – промежуточный этап между свободой и лагерем.

– В четырнадцатом году были русским военным советником в Монголии? – последовал вопрос.

Этот эпизод моей жизни я тоже не утаивал и честно писал о нем в анкетах. Служба в армии теократического правительства Богдо-гэгена говорила не в мою пользу, но после конфликта с белокитайцами на КВЖД она могла трактоваться и как участие в борьбе с китайскими империалистами. Для выходца из «народа монгольского корня», как называл Дамдин единокровных и единоверных бурят, естественно было бы выбрать второй вариант.

– Я был здесь по другому вопросу, и Шибаев попросил меня зайти к вам вместе с ним, – почему-то решил он объяснить, что́ его вчера ко мне привело. – Я старше по рангу, ему хотелось узнать мое мнение о вас. По дороге он изложил мне вашу биографию, поэтому я вас и узнал. Изменились, конечно, за двадцать лет, но узнать можно.

– Вы меня ни с кем не путаете? – насторожился я. – Двадцать лет назад вы были ребенком.

– Я узнал вас по фотографии. Она есть у нас дома, я помню ее с детства. На ней вы с группой русских и монгольских офицеров стоите у дворца Богдо-гэгена в Урге… в Улан-Баторе, – поправился он. – Офицер рядом с вами – подхорунжий Цаганжапов. Это мой отец.

Камень свалился у меня с души. Избавленная от гнета, она всеми фибрами раскрылась навстречу своему маленькому счастью – знать, что завтрашний день будет похож на вчерашний.

Цаганжапов был старше меня лет на десять, но оказалось, что он не только что жив, а бодр, читает без очков, работает вахтером в Педагогическом институте. Сын с удовольствием мне об этом сообщил.

Расслабившись, я предложил продолжить разговор за чаем. Он отказался под предлогом, что у него мало времени, вот-вот пойдет последний автобус в город, и отступил к забору, увлекая меня за собой. Теперь со стороны поселка нас загораживал палисадник перед хибарой доносчика-слесаря. «Не хочет, чтобы его видели со мной», – догадался я.

– Я рассказал отцу о нашей встрече, – сказал он. – Отец очень взволнован и хочет с вами повидаться. Ему нужно сказать вам что-то важное.

– Буду счастлив, – отозвался я. – Когда?

– Тут главное – где. Они с матерью жили в Селенгинском аймаке, после ее смерти я перевез отца к себе. Домой я вас пригласить не могу, отпускать его к вам тоже не хочется, – он задумался. – Давайте сделаем вот как… Фамилия Адамский вам о чем-то говорит?

– Да, – удивился я, что ему она известна. – Крупный тибетолог и монголист, специалист по буддизму. Эмигрант. Живет, кажется, в Лондоне.

– Жил, – уточнил Цаганжапов-младший. – Теперь решил вернуться в СССР. Прошел с экспедицией от Гималаев до Монголии, собрал коллекцию экспонатов для советских музеев