босые ступни и, видимо, наслаждался идущей снизу прохладой. Говорить с ним у меня не было ни малейшего желания, на ходу я изменил курс в надежде остаться незамеченным, но он уже углядел меня и с улыбкой похлопал по земле ладонью, приглашая сесть рядом. Пренебречь его радушием было неловко.

Мальчиком-хуврэком[15] он из Эрдени-Дзу попал в тибетский монастырь Дре-Пунья, с годами достиг ученой степени гелуна, ставшей частью его имени, но в пылу богословского диспута, чьи правила допускают ритуальное рукоприкладство, с такой силой хватил оппонента по голове, что тот свалился замертво. При его могучем телосложении в это легко было поверить. Изгнанный из обители, Зундуй-гелун вернулся на родину, жил в разных хурэ[16], но нигде не прижился по причине, подозреваю, склочного характера. После революции в Монголии возник спрос на национальные кадры; как один из немногих теологов туземного происхождения, он вошел в ближний круг Богдо-гэгена, но и тут замешался в какую-то интригу и был отправлен руководить бригадными ламами, что для него означало крушение всех честолюбивых надежд, а теперь командовал дивизионом из своих соплеменников-дергетов.

Его обыкновение в любую погоду ходить босиком Цаганжапов считал чем-то вроде епитимьи, наложенной им на себя за совершенное в молодости убийство, хотя я не мог представить этого человека раскаивающимся в чем бы то ни было. Сейчас я решил наконец узнать его тайну, но мое робкое вопрошание повисло в воздухе.

– Сайн худгийн уус, – произнес он после затянувшегося на полминуты молчания.

«Хороша вода в этом колодце», – мысленно перевел я.

Никакого отношения к тому, о чем я спросил, его замечание не имело. Оно было вежливой формой отказа обсуждать то, что меня не касается.

Зундуй-гелун снова открыл рот, и, когда до меня дошел смысл сказанного, я позволил себе неочевидную улыбку. Ему, видите ли, хотелось знать, нельзя ли, ввиду бесполезности нашей артиллерии и отсутствия бревен, которыми можно проломить крепостные ворота, отсоединить от лафета пушечный ствол, чтобы при штурме использовать его в качестве тарана.

Я сказал, что навряд ли, хотя лучше спросить у Багмута, и он вновь надолго умолк. Мой взгляд зацепился за висевший у него на шее, на кожаном шнурке, глиняный амулет с рельефным изображением Чжамсарана, он же тибетский Бег-Цзе, бог войны со страшно ощеренным ртом и налитыми кровью выпученными глазами.

Заметив мой интерес, Зундуй-гелун двумя пальцами взялся за свой амулет, слегка покачал его и вдруг по-приятельски интимно мне подмигнул. Выглядело это так, словно нас с ним связывает нечто такое, о чем оба мы считаем излишним говорить, благо и без слов прекрасно понимаем друг друга. Лишь тогда я вспомнил, что Дамдин хотел выдвинуть это пучеглазое божество на авансцену религиозной жизни в Монголии.

17

За два месяца Дамдин неузнаваемо изменился. От наивного юноши, каким я его знал, остался разве что мальчишеский фальцет. Париж, университет, разговоры о возможности совместить кодекс Наполеона со степными обычаями – всё это было в прошлом. В нем текла густая темная кровь Абатай-хана, разжижить которую не могла никакая наука. Он не то чтобы меня избегал, но не искал моего общества, хотя иногда, вечерами, когда жара спадала, являлся к нашей с Цаганжаповым палатке, вызывал меня покурить и отводил душу в монологах о национальном самосознании и необходимости реформ. Вставить в них слово мне удавалось нечасто.

Не удивительно, что к нему, а не к Наран-Батору привели перебежчика-торгоута, вышедшего ночью к нашим сторожевым постам. Часовые спали, и ему пришлось их разбудить, чтобы сдаться им в плен. Дамдин допросил его сам, а потом отослал ко мне, сомневаясь, что выспросил у него всё, что нужно.

Выйдя из палатки, я увидел сидящего на земле немолодого монгола в солдатском хаки. Завидев меня, он вскочил. Я велел ему сесть, сам сел не против него, а рядом, чтобы разговор был более доверительным, и для начала спросил о причине, побудившей его перейти к нам.

Ответ показался мне заслуживающим доверия: он служил в канцелярии здешнего фудуцюня, как именовались правительственные комиссары на местах, после революции сменившие прежних маньчжурских наместников-амбаней, и был единственным среди писарей монголом, поэтому с началом осады ему одному из всех выдали русское ружье и перевели в солдаты. Незаслуженная обида жгла его сердце и взывала к мщению.

Заодно выяснилось, откуда у китайцев наши трехлинейки. Я давно заметил на крепостных стенах вооруженных ими солдат, но понятия не имел, как они к ним попали. Оказалось, партию трехлинеек прислали тордоутам из Урги для борьбы за свободу, но, поскольку охотиться с ними было неудобно, бо́льшую их часть они продали своим поработителям.

Как бывший писарь, перебежчик оказался ценным информатором. Я узнал, что численность гарнизона меньше, чем мы предполагали: всего 180–200 солдат и около сотни мобилизованных поселенцев, включая рабочих и служащих с медных рудников. Провианта – достаточно, колодцы полны водой, а вот огнеприпасов – не более двадцати выстрелов на винтовку.

Понятно стало, почему гамины неохотно вступают в перестрелки и первыми их прекращают, но за хорошей новостью последовала плохая: солдаты готовы стоять до конца, фудуцюнь и начальник гарнизона, полковник Лян, убедили их, что, будут ли они сражаться или капитулируют, монголы никого не пощадят.

Внезапно прозвучало слово «ухырбу» – одно из первых монгольских слов, которые я выучил по приезде в Ургу. Буквальный перевод – «бычье ружье»; так монголы называют артиллерию: степные лошадки слабосильны, орудия здесь издавна перевозят на быках.

– Гамины делают пушку, – рассказывал перебежчик. – Один кузнец обещал полковнику Ляну ее сделать. Полковник Лян обещал его наградить. Полковник Лян дал ему всё, о чем он попросил…

Не похоже было, что он врет, хотя и поверить ему я не мог. Медь в Бар-Хото имелась, но отлить из нее даже самое примитивное орудие, стреляющее ядрами или начиненными порохом бомбами, не так-то просто: требуются специальная печь, огнестойкая глина для форм, много дров или древесного угля. Где их тут взять?

Вечером мы обсудили эту новость с Дамдином. Я напомнил ему о жареной курице из глины и костей, которую Гиршович на приеме у Лины показывал гостям, и сказал, что, вероятно, полковник Лян хочет поиграть у нас на нервах с помощью такого же муляжа.

Дамдин с готовностью принял мою гипотезу, хотя сам я вовсе не был в ней уверен. Покивав, он вынул из планшета и показал мне криво обрезанный лист плотной серой бумаги. С одной стороны его покрывали иероглифы, с другой – витые столбики монгольского «ясного письма».

Дамдин предложил мне угадать, что́ это, но я не стал строить догадок и сдался сразу.

– Прокламация, – объяснил он, – перебежчик принес. Вышла из канцелярии здешнего фудуцюня, адресована тордоутам и китайским солдатам. Те и другие призываются к братской