ринулся обратно – помочь им выбрать огневую позицию, и тут же раздался третий пушечный выстрел. Он прогремел на фоне усиливающейся ружейной пальбы, но все-таки я услышал, что звук у него не такой, как у двух первых.

Вокруг всё смолкло. Дым над башней рассеялся, и я увидел, что пушки там нет. Ее разорвало вместе с артиллеристами. Лишь окровавленные тряпки висели на зубцах.

20

Через пару дней, легок на помине, прибыл Гиршович. Если бы не разрез глаз, в своей подпоясанной наборным ремешком холщовой блузе, в сандалиях и с панамой на голове он выглядел бы как художник-пейзажист, собравшийся на этюды и попавший на войну по ошибке. Его сопровождал слуга-бурят, а на случай встречи с лихими людьми – четверо молодцов с винчестерами.

Он сообщил, что забытые нами снаряды усиленно ищут, но найти не могут. Есть слух, будто неизвестные лица припрятали эти ящики и просят за них выкуп, а военный министр то ли не располагает запрошенной суммой, то ли отказывается платить из принципа. Вместо снарядов Гиршович привез нам триста экземпляров отпечатанной у него в типографии листовки с «Боевым гимном воинов свободной Монголии» – братья Санаевы сочинили его с целью поднять боевой дух бригады. Цырики должны были разучить слова и при штурме, для устрашения противника, спеть этот гимн на мотив известной народной песни о сметающем все преграды, но питающем корни травы на пастбищах весеннем половодье.

– Для того и приехали, чтобы снабдить нас этой марсельезой? – спросил я.

– Вы скажете! – посмеялся Гиршович. – Пекинская «North China Herald» заказала мне репортаж об осаде и взятии Бар-Хото, обещают сказочный гонорар. Аванс уже перевели.

– А если, – допустил я, – мы его не возьмем?

– Так и напишу! На гонораре это не отразится, – сказал он с улыбкой, которая, видимо, казалась ему цинической.

Дамдину он привез пачку номеров «Унэт толь» с его статьей о Шамбале, Наран-Батору – две бутылки шустовского коньяка, мне – письмо от Лины.

– Ангелина Георгиевна отдала мне его на приеме у Чань Интая… Директор китайского Пограничного банка, – пояснил он, видя, что имя мне незнакомо. – Эти приемы посещает вся деловая Урга, Ангелина Георгиевна была с мужем. Фуршет там роскошный, а вот из вин подают одно каберне. Чань Интай не в восторге от революционеров, но вынужден демонстрировать лояльность.

Я не понял, какая тут связь. Гиршович опять засмеялся и объяснил: каберне – красное вино, а красный – цвет революции.

Человек с выгоревшими бровями, с губами в коростах, с выпадающей от непривычного для него мясного рациона прямой кишкой, целую вечность не спавший на простынях и не мывшийся горячей водой, легко представляет любимую женщину в залитой электрическим светом нарядной толпе. След губной помады на стекле бокала ранит ему сердце. Она кокетничает с кем-то из гостей, но иногда ловит на себе взгляд мужа. Мне не нужно было объяснять, что́ это значит для любящего мужчины – увидеть, как среди чужих лиц лампочкой вспыхивает родное, поймать взгляд милых глаз, а если повезет, то и пушистый, теплый шарик посланного тебе украдкой воздушного поцелуя.

– Странно, что Ангелина Георгиевна ходит на такие приемы, – заметил я. – Мне казалось, это ей чуждо.

– Она ищет человека, который даст ей денег на школу для монгольских девочек, – легко разрешил Гиршович эту загадку. – У Чань Интая бывают богатые люди из Забайкалья, Барги, Внутренней Монголии.

Читать при нем письмо не хотелось. Гиршович собирался интервьюировать Наран-Батора, но не спешил: рассказывал, как хорошо он сделал, что надел в дорогу эту блузу, как она удобна в носке, какие у нее вместительные карманы. Ее подарил ему петербургский художник и скульптор Курганов, осенью приезжавший в Ургу на заработки. Я лишь однажды видел его у Серова на рауте по случаю тезоименитства государя, но Лина говорила, что Курганов – его псевдоним, что он приятельствует с Блоком, а со Скрябиным они друзья – Курганов как художник помогал ему выработать цветовые соответствия для музыкальных тональностей и убедил его окрасить до-мажор просто красным, а не алым, как тот поначалу собирался.

Наконец, Гиршович ушел. Я закурил, чтобы острее пережить предстоящую мне радость, надорвал конверт, извлек сложенный пополам двойной тетрадный листок и с упавшим сердцем прочел: «Дорогой Борис Антонович!».

Дальше – в том же духе. Через двадцать лет такие письма будет слать мне в Березовку вторая жена.

Надежда, что со здоровьем у меня всё благополучно, рассказ о погоде, о свинке у Маши, благодарность за книгу Позднеева, которую Серов с интересом прочел и нашел ее настолько полезной, что обязал сотрудников агентства с ней ознакомиться.

Я дочитал письмо до конца, вернулся к началу и только тогда поверил, что ничего больше в нем не вычитаю.

То, чего я ждал, прыгающими пальцами распечатывая конверт, нашлось на обороте второй половинки листа. Я не сразу туда заглянул, потому что перед этим Лина уже простилась со мной и подписалась в том фигуристом стиле, в каком гимназисты, готовясь к взрослой жизни, вырабатывают себе подпись на кусках промокашки. Здесь, в post scriptum, словно бы другой рукой написано было: «Мне часто снится карта Монголии».

Ей, конечно же, снилась карта в моем кабинете. Первое, что она увидела, после объятий открыв затуманенные глаза, была эта карта. Я находился теперь в левом нижнем ее углу.

Погода, свинка, Позднеев приплетены были для того, чтобы, если Гиршович не устоит перед соблазном узнать, о чем она мне пишет, не дать ему много пищи для размышлений.

Я засел в палатке, вырвал несколько страниц из полевой книжки, послюнил чернильный карандаш и синими, с прозеленью, буквами написал вверху: «Милая моя Лина!»

Скомкал листок, взял другой: «Дорогая Ангелина Георгиевна!»

Опять не то!

Взял третий лист, но и он разделил судьбу двух первых.

Всё это время во мне звучала песня, которую я слышал от нашего тульчи. Я неплохо понимаю монгольскую устную речь, но когда поют – с пятого на десятое. Цаганжапов перевел мне эту песню, я ее сократил, подобрал к ней мелодию и напевал иногда себе под нос, когда занят был какой-то не требующей внимания механической работой. Ее-то я и написал на четвертом листке:

Когда пламя заката заливает степь,я вспоминаю тебя.Когда горные снега становятся пурпурнымии золотыми,я вспоминаю тебя.Когда первая звезда зовет пастуха домой,когда бледная луна окрашивается кровью,когда всё вокруг покрывает тьма,и нет ничего,что напоминало бы о тебе, —я вспоминаю тебя.

Конверты у меня были – правда, мятые и нечистые. Я выбрал один посвежее, и только успел засунуть в него письмо, как прибежал Цаганжапов с известием, что меня зовут на военный совет.

21

Дул сильный ветер с юга, принесенный им солоноватый гобийский песок хрустел на зубах. Горизонт в той стороне застлан был дымной мглой. На шестах вокруг генеральского