Перед входом вместо прежних телохранителей Наран-Батора, которых я хорошо знал, стояли двое дербетов с разбойничьими физиономиями и патронной «музыкой» во всю грудь. Один откинул передо мной полог шатра, и в этот момент из него выбрался Гиршович.

– Интервьюировал Наран-Батора и попросил разрешения присутствовать на совещании. Он разрешил, а потом взял свои слова обратно, – пожаловался он. – Какой-то бугай с рыбьими глазами пошептал ему на ухо, и он передумал.

Глаза Зундуй-гелуна с веками без ресниц казались мне птичьими, но я сразу понял, о ком речь.

– Кто он вообще такой? – кипятился Гиршович.

Я ему это объяснил и вошел в шатер.

Лица сидевших внутри выражали ту же тревогу, что и хлопающие снаружи флажки. Слева от Наран-Батора, в порядке убывания должностных полномочий, сидели начальник штаба бригады, командиры полков, отдельных дивизионов и команд, справа – Дамдин и Зундуй-гелун.

Я сел рядом с Багмутом, Цаганжапов – у меня за спиной. На совещаниях он присутствовал как мой переводчик, в котором я иногда нуждался. Мы опоздали, и начальник штаба вкратце проинформировал меня о том, о чем остальные уже знали: по сообщению кочующих в тех краях тордоутов, две недели назад из Шара-Сумэ к Бар-Хото выступил экспедиционный отряд в составе пехотного батальона численностью до восьмисот штыков с пулеметами и двумя орудиями и три сотни конных дунган.

– До Шара-Сумэ тысяча двести газаров, – добавил Наран-Батор, чтобы я лучше мог оценить обстановку.

Газар – расстояние, на котором в степи, в безветренный день, слышен крик молодого здорового мужчины. Для простоты я всегда считал два газара за версту, хотя это чуть больше. По моей карте до Шара-Сумэ выходило примерно пятьсот верст, но порядок цифр был тот же. Даже для обоза и орудий дорога особых сложностей не представляла: китайцы могли добраться до нас дней через десять, дунгане – еще раньше. Без артиллерии справиться с ними нам не под силу, а если осажденные решатся на вылазку, меж двух огней мы тут костей не соберем.

«Когда бледная луна окрашивается кровью… Когда всё вокруг покрывает тьма…»

Слова пастушеской серенады обрели иной смысл.

Наран-Батор старался держаться уверенно, хотя глаза у него были как у побитой собаки. Он поставил нас перед выбором из трех вариантов: штурмовать Бар-Хото до прибытия китайской пехоты и дунганской конницы, атаковать их на марше или снимать осаду и возвращаться в Ургу.

Ему ничего не стоило просто предложить нам высказать свои соображения, как на его месте поступил бы русский или любой другой генерал, но он в самых изысканных выражениях, половину которых я не понял, попросил у нас совета на том основании, что наши советы не раз выручали его в трудную минуту. По форме это была дань обычаю, по сути – демагогия. Главные советчики сидели справа от него, но до поры до времени хранили молчание.

Начали, как всегда, с низших, постепенно восходя по ступеням бригадной иерархии. Все говорили утомительно долго, но никто ни разу не был прерван ни самим Наран-Батором, ни прочими участниками совещания. Если монголы когда-нибудь обзаведутся парламентом, демократия пойдет им на пользу скорее, чем китайцам или русским. Они многословны, но умеют слышать другого; льстивы, но это оборотная сторона их деликатности; медлительны, зато способны без спешки рассмотреть проблему с разных сторон; лживы в мелочах, но в серьезных случаях не боятся сказать то, что думают.

Каждый из выступавших, включая Багмута, рассыпался в благодарностях Наран-Батору – за то, что не побрезговал мнением простого солдата, но в итоге решительно не соглашался с тем, будто у нас есть три варианта дальнейших действий: нет, вариант один – возвращаться в Ургу. Опять, правда, на этот раз в другом ракурсе, всплыла байка о мышах, победивших льва, которому не хватило мудрости с ними не связываться.

Настала моя очередь. Все взгляды сосредоточились на мне, даже Зундуй-гелун, до того делавший вид, что дремлет, приподнял свои изуродованные веки. Наран-Батор смотрел на меня так, словно моим голосом будет говорить его судьба.

– Я – военный советник, – по-монгольски обратился я к нему, легко находя слова и лишь изредка прибегая к помощи Цаганжапова. – Я всегда помогал вам наилучшим образом использовать имеющиеся в вашем распоряжении силы и средства для победы над врагом, но сейчас речь идет не просто об успехе или неудаче, а о жизни и смерти сотен людей. Я не считаю себя вправе давать вам какие бы то ни было советы. Мое дело – при любом вашем решении сделать всё от меня зависящее, чтобы осуществить его с наименьшими потерями.

Во взгляде Наран-Батора мелькнуло разочарование. Видно было, что он растерян и не знает, как быть. Бесславное возвращение в Ургу станет концом его карьеры, но разгром бригады будет иметь для него еще более катастрофические последствия – если, конечно, он останется жив и не сбежит, а принесет повинную голову в столицу.

Тихий ангел пролетел под сводами шатра, когда раздался звонкий фальцет Дамдина. Пренебрегая остатками приличий, он уже не через Наран-Батора, как прежде, но непосредственно от своего имени приказал начальнику обоза отобрать старых и больных верблюдов, а командиру Ойратского полка – реквизировать этих животных у торгоутов. В безлунную ночь, с криками и стрельбой, надо будет погнать их к крепостным стенам – тогда гамины, заслышав приближающийся топот и выстрелы, но ничего не видя в темноте, подумают, что мы решились на ночную атаку, откроют огонь и израсходуют свой и без того ограниченный боезапас. Затем начнется настоящий штурм.

Зундуй-гелун жестом одобрил этот прожект, остальные молчали. Видя, что вопросов нет и не будет, я спросил, почему, собственно, китайцы откроют огонь по верблюдам. Да, в темноте их топот можно принять за конский, но крепости не берут в конном строю. Почему они поверят в это и начнут стрелять?

Оказалось вот что: они подумают, что мы хотим быстрее выйти из-под огня, чтобы спешиться под самой стеной, в мертвой зоне, где пули нам не страшны. Кроме того, с седла проще забраться на стену, чем с земли.

– А вообще-то они сперва начнут стрелять, а уж потом подумают, для чего им это нужно. Китайцы легко поддаются панике, – по-русски, будто мы с ним были вдвоем, закончил Дамдин с той же безапелляционностью, с какой объяснял нам с Цаганжаповым, почему пушка полковника Ляна никогда не выстрелит.

Я взглянул на Наран-Батора и по выражению обреченности у него на лице понял, что он утвердит предложенный Дамдином план.

Так и произошло.

На другой день после совещания у Наран-Батора я показал Дамдину мою схему штурма. Полкам, сотням и дивизионам отводились определенные участки крепостной стены, пулеметчикам – сектора обстрела, группам стрелков