– Брат мне писал, что у них в войске сейчас женщины на вес золота, и практически в любом возрасте там можно выйти замуж.

– Это так. Но вам троим предстоит креститься. В противном случае, вас остановят на границе Черномории и отправят обратно: там нынче действуют жесткие законы, касающиеся иноверцев и инородцев. Ничего не поделать. Да и трагедия вашего отца, похороненного по-христиански с бездомными, разве не подсказка вам? Здесь вы можете тоже не беспокоиться, поскольку я договорюсь об этом с епархиальным православным епископом и местным благочинным: вы примете христианство по-тихому, о чем никто из ваших соплеменников, поверьте, не узнает. Свое родное римское католичество вам не предлагаю: среди черноморских казаков католиков нет. И, прошу вас, не затягивать время: вам следует прибыть в Черноморию до начала осенней распутицы и зимы, стало быть, до середины ноября. Иными словами, три-четыре дня вам на все сборы и прощания. Пока будете заниматься своими делами, мой секретарь подготовит вам все подорожные и проездные документы в Черноморию. Он со мной в городе и ожидает меня на постоялом дворе.

Не проронив ни слова, младшие сестры застыли на месте со слезящимися глазами то ли от радости, то ли от ужаса, а Двойра вышла проводить до улицы Яна Потоцкого.

– Как вас отблагодарить, господин граф? – спросила она его, прощаясь.

– Благодарите своего брата, да и за отца теперь свечку в церкви поставьте. Если бы ваш брат располагал временем и возможностями, то сделал ровно то же, поверьте. А мне это как магнату, в отличие от вашего брата, ничего не стоит. Хотя…

Потоцкий на мгновение задумался, а затем, вглядевшись в голубовато-белые глаза Двойры под уже седеющей челкой каштановых волос, сказал:

– Помню, как у вашего отца висел в приемной его мастерской ковер, вытканный им самим: на нем изображалось Древо жизни, на котором каббалистические сефироты были в виде гранатовых яблок…

– Так этот ковер один и остался у нас. Он оказался никому не нужен, поскольку иудеи видели в нем еретический рисунок. Он в свернутом виде уж с десяток лет лежит в сенях. Вы мимо него проходили. Мы его подготовим для вас. Ничего с ним не сталось – будет как новенький. А нам он ни к чему в новой жизни!

– Гм, – ухмыльнувшись, промычал граф, – значит, в моей коллекции пополнение. Спасибо вам, пани Двойра! – И про себя подумал: «Какие здравые вещи говорит это не по годам мудрая и еще не старая еврейка. Новая жизнь – прямо как у Данте Алигьери! Этот гонимый повсюду народ не стареет потому, что у него всегда в запасе новая жизнь или хотя бы чаемая вероятность ее, что звучит даже в несколько пессимистических, но прозрачных по ясности стихах Экклезиаста. А ведь и Христос Спаситель утвердил своей смертью именно новую жизнь. Ну а со старой жизнью, очевидно, придется разбираться мне, графу Яну Потоцкому».

Распрощавшись с Двойрой, граф вышел к Днестру и на расстоянии шагов двадцати от берега долго вглядывался в реку, убегающую на уже мерцающий вечерними огоньками юго-восток. Он стоял и еще с полчаса размышлял о том, как вселенская драма Христа и Иуды преломилась на жизни провинциального еврейского местечка, когда Хаим Ткач Мураховский отражение Христа, а Арон Менделевич – Иуды. И всегда у Иуды один конец: он повесится или станет утопленником, олицетворяя собой смерть. Имя же Хаим означает по-еврейски жизнь. А тайну золотых монет семейства Перейра-Кордоверо Хаим Ткач Мураховский унес с собой в могилу, ценой своей жизни воспрепятствовав тому, чтобы они создали большее зло, когда расхищены и принадлежат кому-то не по праву. Стало быть, он вошел в новую жизнь… и был погребен по-христиански.

Граф Ян Потоцкий вернулся к себе на постоялый двор, находившийся недалеко от Соборной площади Могилева и дома городского головы. Он отдал все распоряжения Матеушу Колодзейскому, после чего его свалил приступ меланхолии, отпустив только почти через сутки, когда ему в номер был доставлен ковер, вытканный покойным Хаимом Ткачом Мураховским.

Наутро четвертого дня после встречи сестер с графом от порога их унылого и ветшающего еврейского жилища отправилась подвода на Слободзею, где формировался большой обоз из переселенцев в Черноморию и на Кавказ, двигавшийся уже под усиленной охраной черноморских казаков. На подводе, кроме кучера и охранника – отставного солдата, предоставленных городским магистратом, расположились три сестры мещанского сословия Могилева-на-Днестре и греко-православного вероисповедания: Девора Ефимова, Авигея Ефимова и Соломонида Ефимова Мураховские. Провожала сестер лишь одна тетя Циля, вдова Лейзера Монастырского, догадавшаяся об их переходе в назорейство и сильно расплакавшаяся перед тем как тронулась подвода.

Магистрат Могилева-на-Днестре отправил на гербовом бланке с водяными знаками реляцию есаулу Черноморского казачьего войска Осипу Мураховскому об убытии его родственников из города, уже приписанных к Ивоновскому (Ивановскому) куреню и предназначенных для поселения в войсковой столице Екатеринодаре. Довольно скоро, по прошествии несколько дней, сестры прибыли в Слободзею, где пересели уже в почти сформированный обоз Черноморского казачьего войска, буквально сутки спустя тронувшийся в направлении Берислава, где была налажена надежная войсковая переправа через Днепр.

Так началась новая жизнь для воссоединившихся на новом месте через месяц детей Хаима Ткача Мураховского и Леи Ткачихи Мураховской: лучше она или хуже, другой вопрос, но она новая…

Узнав об успешном отъезде сестер, Ян Потоцкий еще на сутки задержался в Могилеве, повторно придя к остову некогда процветавшей ткацкой мануфактуры Хаима Ткача Мураховского. Все разрешилось довольно быстро, причем через неделю после еврейского праздника Йом Киппур, известного как День искупления или покаяния, закончившегося 9 октября ⁄ 28 сентября 1799 года. Наверное, по-иному и быть не может, подумал граф, и новая жизнь дается только после искупления. И тут ему вспомнилось врезавшееся в его сознание древнее еврейское религиозное песнопение, исполняемое на Рош Ашану (Новый год) и Йом Киппур, которое пела по-еврейски для него Дина Перейра-Кордоверо, и в целом соответствующее христианской молитве «Отче наш»:

Avinu malkeinu, sh’ma koleinu.

Avinu malkeinu, hatanu Ifanekha.

Avinu malkeinu, hamol aleinu v’al olaleinu v’tapeinu.

Avinu malkeinu, kaleh dever v’herev v’ra-av mei-aleinu.

Avinu malkeinu, kaleh khol tzar u-mastin mei-aleinu.

Avinu malkeinu, kotveinu b’sefer hayim tovim.

Avinu malkeinu, hadesh aleinu shanah tovah.

Avinu malkeinu, sh’ma koleinu.

Отче наш, Царь наш, внемли нашим мольбам.

Отче наш, Царь наш, мы согрешили пред ликом Твоим.

Отче наш, Царь наш, смилуйся над нами и нашими детьми.

Отче наш, Царь наш,