в руки Магомед-Жавгара и подержала его над костериком, «чтобы болезни и страдания улетели вместе с дымом безвозвратно».

Потом она расплавила дробь, бросила ее в миску с водой.

— Дети, вы только взгляните, какие глаза! Это сглазила его Хуризадай. — Она показала нам кусок свинца, испещренный кружками.

Но напрасны были старания Халун. Брату становилось хуже.

— Беги за матерью, — сказала, наконец, она. И когда я добежала до лестницы, вдогонку крикнула:

— Громко при всех не зови, а то мама напугается, потихоньку подойди и спокойно скажи.

Туман неожиданно рассеялся. Между разорванными тучами открывалось чистое, усыпанное звездами небо, как лоскуты парчи на скучном, старом платье. Порою выплывал бледный месяц с отломанным краем.

Двор дома бывшего кулака, где теперь помещалась колхозная контора, был битком набит людьми. Я не видела отца, но слышала его голос.

— Вы можете решать как хотите, но совесть моя чиста. Я не бросил детей и не развелся с любимой женой. Меня обвиняют в том, что я пошел на похороны матери Парихан. Я считал бы себя подлецом и не простил бы себе никогда, если бы не участвовал в похоронах. Родители моей жены не были врагами народа, не были кулаками. Это известно всем. Я по любви женился на Парихан и, пока жив, не расстанусь с ней. Ты, Абакар, много говорил, но не сказал ни одного своего слова. Смотри, как бы чужой резвый конь не сбросил тебя в пропасть! Живи своим умом!

— Правильно, Ахмед, правильно! — кричали люди с мест.

Звякнул звонок, и голоса смолкли. С трудом я отыскала в толпе маму. Она смотрела в сторону стола. Недалеко от нее, приложив руку к уху, сидел Омардада. Три раза позвала я: «Мама!» — но она не слышала. Вдруг мама оглянулась, и даже издали было видно, как она вздрогнула.

— Кто тебя сюда звал, где сын, с кем ты его оставила?

— Мама, тебя зовет тетя Халун!

— Зачем?! Что случилось? Что-нибудь стряслось с сыном? — Расталкивая людей, она спешила к выходу. — Что ты молчишь, что вы с ним сделали?

— У него рвота! — ответила я, плача.

— Чем вы его кормили?! Чтобы у меня ноги отсохли, зачем я сюда пошла!

Ночью я внезапно проснулась. В комнате было светло. Звучал спокойный голос Омардады:

— Многое я испытал, Ахмед, и град меня бил, и солнце обжигало, были и находки и потери. Но я верю в людей, в их любовь к правде. Нужно быть выше сплетен. Говорят, «реку перейдешь, если мост построишь, в яму попадешь, если яму роешь». Эта истина проверена жизнью. Если один машет кулаками, драки не будет.

— Но должен же я знать, Омардада, кто мне роет яму? — Отец вскочил со стула и прошелся по комнате.

— В том-то и беда, сынок, что узнать все невозможно. Ведал бы где упасть, кошму бы подстелил.

— Жамал со мной как масло. Кто же кашу заваривает? За что я должен отвечать?

— Хоть Жамал с тобой слаще, чем мед, я ему не верю. Змея сверху пестрая, а люди со змеиным сердцем — пестрые изнутри. Жамал — председатель сельсовета, без его участия каша не заварилась бы. Ты заметил, что он вышел, когда выступал Абакар? Все время, как лиса, он то появлялся, то исчезал… Жамал — очень хитрый человек. Я сам видел, как он ночью закапывал вдоль межи глиняные черепки… Зачем это? Он отдал землю колхозу, но мечтает обратно получить, и тогда не спутает границы… Пронырливая лиса! Он готов проглотить все обиды, чтобы пулями отомстить потом… — Омардада помолчал. — Мужайся… Напиши в Центр. Там разберутся, где правда, где ложь. А сейчас помешалась сыворотка со сметаной…

— Пойду посмотрю, как сын! — сказал отец, глубоко вздохнув.

— Дети всегда болеют: думаешь — плохо, конец, а через час они уже улыбаются. Всему виной — осенний ветер. Простудился Магомед-Жавгар…

Утром я хотела войти в мамину комнату, но набившиеся в наш дом соседи не пустили меня, отправили к роднику за водой. Возвращаясь домой с полным кувшином, я услышала крик матери. Я уронила кувшин у двери и заголосила тоже.

Для тебя я ягненка растила на лужайке,

Для тебя отец коня пас на горе, —

причитала мама, обнимая тельце Магомед-Жавгара.

Будто солнце погасло в нашем доме. Отец часто куда-то уходил, а мама все плакала. Она целовала распашонки Магомед-Жавгара, перебирала его игрушки. Но возвращался отец, и мама улыбалась, тайком от него рассовывая вещички по углам.

Омардада и Халун проводили у нас вечера или звали нас к себе. Старик без устали рассказывал свои истории, пытаясь всех развеселить.

Вот и сегодня они пришли.

— Встал я утром рано, пошел молотить. Помнишь тот камень, что я привез с реки? — обратился Омардада к отцу.

— Как не помнить! Его как будто сама природа обточила для молотильных досок.

— Так знай, нет теперь этого камня, чтобы ее глаза стали зрячими, как у совы днем.

— Чьи глаза?

— Опять эта Хуризадай! Если бы я сам не видел, не поверил бы. Не успел я приняться за дело, вижу, идет она. Думаю, увидит сейчас колосья, сглазит, и не бывать три года урожаю! Остановил быков на краю гумна и бегу ей навстречу. «Добрый час, мой брат по вере, дай аллах, чтобы зерна уродилось больше, чем соломы», — говорит она, а сама исподтишка поглядывает на быков и на камень. Я думаю: брошу-ка я на камень свой пиджак, прикрою, но как назло, нет на мне пиджака! «Ой, Омардада! — завопила она. — Про эту твою находку столько я слышала, и действительно это чудо природы! Чудо!» Я про себя говорю: «Чтоб в твоем горле скала застряла!» Вдруг слышу: «чик», и камень раскололся на четыре куска.

— Не может быть! — удивился отец.

— Халун пусть скажет, если я вру!

— Я видела своими глазами, — подтвердила Халун.

— Что же ты сказал соседке?

— Что я ей скажу! Станешь ее ругать, колхозных быков сглазит или пшеницу. Надо ее остерегаться, как адского огня…

— Ой, бедная Хуризадай, в какой несчастный день ты попала ему на язык, — ехидно засмеялась Халун.

Мама незаметно поманила меня в другую комнату.

— Дождь идет. Ливень, — как в бреду повторяла она.

Тихонько сняв с гвоздя плащ отца, мама набросила мне на голову свою теплую шаль, и мы на цыпочках вышли в ночь. Она крепко держала меня за руку. Мы шагали по лужам, по грязи в полной темноте. Дождь поливал, слышно было, как, обгонял нас, мчались пенные потоки. Я не знала, куда меня ведет мама, но, когда мы очутились у кладбищенской ограды, мне